Шедевр

Не знаю, какая у меня будет реакция, когда я его увижу. Даже предположить не возьмусь. Может, останусь такой же спокойной, может, банально разрыдаюсь, может, еще что… Пусть будет то, что будет.

Мама, в корне не согласная с моим решением, хочет пойти с нами, но я остужаю ее пыл. Наконец-то полностью выбравшись из омута апатии, я возвращаюсь к своему обычному состоянию и твердо смотрю ей в глаза. И этот взгляд красноречивее любых слов. Родители с детства научили меня разбираться в мимике и жестах, слушать интонацию и читать между строк. Так что при необходимости мы прекрасно понимаем друг друга, не произнося ни звука.

Дорога до морга, по обыкновению находящегося на подвальном этаже, растягивается на добрых десять минут. Лифт мы почему-то игнорируем, а вместо этого спускаемся с пятого этажа по лестнице. Мужчина не торопится ковыряться у меня в душе, а спрашивать про мое физическое состояние нет смысла, и так видно, что я в полном порядке, не считая руки.

– Даже не знаю, чем я смогу помочь, – говорю я, когда наша прогулка заканчивается, и перед двойными дверями нас встречает Джонни Олбертайн, детектив из убойного и мой хороший знакомый еще со времени работы в полиции. Врач разворачивается и уходит, оставляя нас вдвоем. – Я ни разу не видела Оскара в лицо, при мне он всегда носил маску.

– Брось, Эми, – прерывает он меня. – Мне ли не знать о твоем невероятном таланте замечать мелкие детали? Уверен, что хоть что-то ты точно знаешь.

– Почему все уверены в том, что знают о том, что я знаю? – огрызаюсь. Коли знаете все лучше меня, зачем тогда я вам вообще нужна?

Просторное и весьма прохладное помещение морга не вызывает у меня ни малейших эмоций, мурашки не бегут, колени не трясутся, руки не дрожат. Я полностью спокойна. Мне не привыкать бывать в подобном месте. И видом внутренностей меня не напугать.

– Ты готова, Эми? – уточняет Джонни, когда мы замираем возле одного из столов, на котором лежит накрытое белой простыней тело.

– А что, если скажу, что не готова, это что-то изменит? – несмотря на спокойствие, яд из меня так и сочится. – Ладно уж, давайте.

Когда стоящий напротив нас патологоанатом откидывает простынь, я отворачиваюсь. Нет, не потому, что вид мертвого тела вызывает у меня отвращение. Просто моя привычка закрывать глаза стала чем-то вроде условного рефлекса.

– Ты что? – тут же начинает беспокоиться мой друг.

– Ничего, – ровным голосом отвечаю я. – Просто он не хотел, чтобы я видела его лицо. Да и опознать его по нему я не смогу. Поэтому лучше покажите остальное.

Несколько озадаченный Джонни только пожимает плечами, но, видимо, вспомнив, что у меня всегда была куча разных бзиков, кивает врачу. Тот, смерив меня несколько недовольным взглядом, все же исполняет просьбу, закрыв лицо полотенцем.

Я перевожу взгляд на тело, не представляя, что я должна сейчас чувствовать. Во всем этом есть какая-то ненатуральность. Что-то не так… Я чувствую это, но не могу объяснить. Не понимаю…

И тут…

Нет шрама. Шрама нет! Того самого, от шеи до груди, что остался после ожога кислотой. Сердце пропускает удар и я чуть было не вскрикиваю от удивления. Едва не навернувшись на ровном месте, я титаническими усилиями сохраняю беспристрастное выражение лица. Тише-тише! Не грохочи, сердце, не выдавай меня, дыхание… Быть не может! Как так?!

Робкая дурочка надежда, которая не отпускала меня все это время, наконец-то дала себе волю.

Так ты жив, Оскар?! Как? Как ты это сделал? Я же видела, как ты… Так, стоп, а что, собственно, я видела? Я видела человека твоего роста, в твоей одежде, с прической, как у тебя и… И всё. Я не видела ничего конкретного. Но кто это такой тогда? И как он оказался там вместо тебя?

Словно поддавшись порыву, я резко срываю полотенце с лица. И понимаю, что ни капли не удивлена. Ну, конечно. Как я могла забыть?.. Боже, какая же я дура…

Тот парень, который хотел меня убить. Жених Русалки, которого Оскар тогда оглушил. Значит, это он имел в виду, когда говорил о его особенной судьбе? Я… я даже не знаю, как мне на это реагировать…

Совершенно неожиданно на глаза наворачиваются слезы, и мне хочется истерически рассмеяться. Смеяться от счастья, что он жив, плакать от обиды за этот дурацкий розыгрыш, который едва не довел меня до сердечного приступа, и непременно хорошенько съездить ему при встрече по лицу за все хорошее. Но я, конечно же, не смеюсь. Вместо этого я кладу полотенце обратно, разворачиваюсь и иду к выходу.

Только на ходу бросаю через плечо:

– Голову проверьте, я как-то ударила его ломиком. Достаточно сильно, чтобы остались следы.

Да, парень, когда ты и твои друзья вторглись в дом, я ненавидела вас всей душой за то, что вы нарушили наш покой и развалили на куски царящую там идиллию. А сейчас я даже рада, что так все обернулось. Сейчас, когда мне, наконец, все ясно, я рада, что ты пришел туда. Я так боялась, что из-за вас правда всплывет наружу. И даже когда Оскар заверил меня, что от тебя не будет проблем, я все равно переживала, что ты сбежишь. Единственный человек, который мог бы хоть что-то рассказать. Единственный, помимо меня, кто хоть что-то знал.

Как же я рада, что увидела тебя здесь, на этом столе.

Улыбка сама выползает на лицо, и подобные циничные мысли не вызывают у меня ни капли отторжения. По мере приближения к палате я сгоняю с лица счастливое выражение, сменяя его гробовой скорбью.

Никто ничего не заподозрит. Я ведь, в конце концов, жертва серийного убийцы, которая прошла через ад и которой посчастливилось выжить.

***

Когда меня, наконец, выписывают домой, моему счастью нет предела. Родители пытаются было временно переселить меня к себе в дом, но это никак не входит в мои планы. Да и психолог, с которым мне пришлось иметь разговор, заверил их, что я в на удивление хорошем душевном состоянии. Пришлось в шутку сказать, что к похищениям я начинаю привыкать, видимо, выработался иммунитет. Как бы то ни было, неволить меня не стали. Даже мама не слишком усердствовала. Сошлись на условии, что я буду звонить каждый день.

Эх, дом, милый дом… Сколько же я здесь не была… Родные хоромы встречают меня горами мусора, который я все никак не могла собраться вынести, толстым слоем пыли на всех возможных поверхностях и общим беспорядком, который даже при большом желании нельзя назвать моим обычным упорядоченным хаосом. Приходится потратить остаток дня на приборку.

Выкидываю почти все, на что раньше не поднималась рука. Мои старые записи и черновики, наблюдения о Гробовщике, Алхимике и прочих, все данные, которые мне удалось раскопать. Всё. Ничего не останется. Мне больше ничего из этого не нужно. Только отвлекать будет лишний раз.

Вместо всего этого на стене появляются материалы по делу Оскара. Какие-то были у меня изначально, еще до похищения, какие-то я рисую и пишу прямо на ходу. Фотографии и имена жертв, даты и места их исчезновения, мои мысли о каждом из них, психологический портрет самого Оскара – всё, как положено.

– Итак, что мы имеем? – вслух рассуждаю я, по-турецки усевшись прямо на стол, стоящий в центре комнаты прямо напротив доски с делом. – Мы имеем кучу всего и при этом ничего.

Поза не кажется мне подходящей для размышления, так что я спрыгиваю со стола и начинаю ходить по комнате взад-вперед. Это не слишком-то помогает, мысли по-прежнему не желают выстраиваться в правильную цепочку. И ничто не помогает мне толком собраться: я проветриваю помещение, пью зеленый чай, смотрю то на фотографии жертв, то в окно. И так до бесконечности.

Ну не мог же Оскар не оставить мне подсказку! Он же прекрасно понимал, что я пойму: в морге не его тело. И мой следующий шаг очевиден: я буду пытаться понять, куда же делся он сам. Оскар хорошо меня знает, знает, как работает полиция. Будь я на его месте, что бы я сделала? Записку бы точно не оставляла, слишком рискованно. Почта, телефон – тоже исключено по той же причине. Тогда что остается?

Мои размышления прерывает телефонный звонок. Мать моя, как же я, оказывается, отвыкла от телефонов! Я даже не сразу поняла, откуда идет этот трезвон.