Шедевр

Я сижу в открытой машине скорой помощи, закутанная в мягкий коричневый плед и флегматично наблюдаю за происходящим вокруг меня хаосом. Люди в форме бегают, что-то кричат, возмущаются, опять бегают. Все это больше всего похоже на растревоженный улей.

А я просто сижу, сжимая в руках кружку с горячим чаем, и чувствую что-то, что нельзя выразить словами. Это слишком противоречиво и идет вразрез с моими убеждениями, но… Тогда, в прошлый раз, их приход был для меня подарком судьбы, долгожданным спасением от ужасной смерти, к которой я уже успела приготовиться. Словно сами ангелы спустились ко мне с небес, чтобы спасти мою ничтожную жизнь. Я была обязана им всем, но так толком и не поблагодарила. Прошло время, и эти люди вновь спасают меня. И сейчас я ненавижу их больше всех на свете. Ненавижу за то, что они сделали. Ненавижу за то, что пришли сюда и отняли мое счастье. Ненавижу за то, что никогда не поймут того, что сделали. Ненавижу. И не могу сказать им этого.

Через какое-то время, когда приезжают труповозки и люди в невзрачной черной форме начинают свою мрачную работенку, меня увозят отсюда. Женщина-врач суетится надо мной, словно не слыша моих возражений о том, что со мной все в порядке. Ну, за исключением травмированной руки. Но нет, мне за каким-то чертом ставят капельницу и насильно укладывают на каталку, словно тяжелораненую.

А мне уже все равно. Поняв и смирившись с тем, что теперь все будут относиться ко мне, как к жертве, серьезно пострадавшей и физически, и психически, я пускаю все на самотек, отключаюсь от происходящего. Пусть делают, что хотят.

В больнице вся эта волокита только усиливается. Когда меня везут на каталке по коридору, дорогу врачам то и дело норовят преградить корреспонденты и репортеры. Щелкают вспышки фотоаппаратов, слышатся крики и ругань, но это доходит до меня, словно из потустороннего мира. Меня это не касается. Никак. Пусть они сами разгребаются с этим дерьмом, раз решили в него ввязаться.

Бесконечные обследования, анализы, перевязки, сетования врачей то на одно, то на другое утомляют меня безумно, даже несмотря на попытку отключиться и от этого. Им не к чему придраться. Меня никто не бил, не насиловал и вообще не подвергал каким бы то ни было мукам. Кроме руки, которую я сама себе повредила тем камнем, физически я полностью здорова. Но, разумеется, никто не поверит мне наслово…

Когда же, наконец, со всем этим покончено, меня привозят в палату и оставляют одну, и мне даже начинает казаться, что все страшное позади, кошмар возобновляется.

– Эми!

Крик моей мамы мертвого разбудит, что уж говорить обо мне… Повернув голову в их с папой сторону, я ничего не говорю, только отмечаю, что выглядят они оба, в принципе, как обычно, если не считать некоторой осунутости. Не говоря больше ни слова, мама садится на кровать и порывисто обнимает меня. Она плачет, без конца говорит, как они за меня беспокоились, как рады меня видеть, а я слова из себя выдавить не могу. Меня не трогают слезы. И своих нет.

Все снова повторяется. Все, как в прошлый раз. Снова выгорели мои эмоции. Дотла. Без остатка. Излечившись от атараксии, я снова попала в ее спасительные объятья, не позволяющие мне сойти с ума окончательно.

Больше всего я хочу сейчас побыть одна. Я никого не хочу видеть, в том числе и родителей. Особенно их. Мне хочется кричать, кричать, кричать, что все это их вина. Что все было бы прекрасно, не вмешайся они. Что я видеть их не могу. Но, разумеется, я не кричу. Что бы я ни говорила, это не вернет мне Оскара. А если начну, меня точно не оставят.

– Где Бэлль? – это первое, что я спрашиваю, когда ко мне наконец-то возвращается способность говорить.

До этого я лежала, практически не реагируя на внешние раздражители. А сейчас уже глубокая ночь, и мой ступор сходит на нет. Мама все еще сидит в кресле возле кровати, папа уже ушел.

– Что? – уточняет она, пересаживаясь обратно на кровать и беря меня за руку.

Меня раздражает это. Не надо относиться ко мне, как к полумертвой! Но руку не отнимаю. Сейчас мне важнее узнать ответ на мой вопрос. Хотя это, наверное, неправильно, что первым, что я спросила, было не беспокойство ее состоянием, а беспокойство за змею.

– Где Бэлль? – повторяю я. – Где змея, которая жила в доме Оскара?

Мама смотрит на меня так, словно всерьез сомневается в моей вменяемости.

– Я не знаю ни о какой змее, Эми, – отвечает она негромко. – Никто из полицейских не сообщал ни о чем подобном.

– Вот как…

Интересно, где она? Или Оскар взял ее с собой, а я в той спешке просто не разглядела? А может, она почувствовала, что его больше нет, и уползла в какое-нибудь укромное место. Животным ведь свойственно уходить вслед за своими хозяевами.

– Тебе нужно отдохнуть.

Как же бесит! Так и хочется дождаться, пока мама уснет, и сбежать отсюда куда подальше. Хотя бы домой. Запереться там на все замки и…

Мысль обрывается, потому что я понимаю, что делать-то мне, в принципе, нечего. Все, как я и говорила. Часть меня все еще находится в том доме. Самая важная часть, превращающая меня из бессмысленной сомнамбулы обратно в человека. Я утратила ее. Навсегда. Тошно даже от одной только подобной мысли… И больно. Я совершенно разучилась жить самостоятельно. В одиночестве. Когда не с кем поговорить. Когда все видят только твою маску, которую сами же навоображали.

На кого ты меня оставил, Оскар?..

Но, как ни странно, я не чувствую, что без него моя жизнь вот-вот превратится в настоящий ад. Моя боль со мной, и с этим ничего не поделать. Наоборот, я даже рада, что она со мной, и не хочу, чтобы время лечило ее. Чтобы отобрала то единственное, что у меня осталось. Но в остальном… все было никак. Мне не хотелось выть от тоски. Суицидальных мыслей не возникало. Не было ничего. Полная апатия. И легкое презрение к тем людям, которые меня любят и за меня беспокоятся.

Как же я хочу снова остаться одна. Подальше от них. Подальше от этого суетного и беспокойного мира. В тихом уголке на краю реальности, где меня никто не побеспокоит. Как же я ненавижу все это…

***

– Вы что, с ума сошли?! – моя мама на повышенных тонах разговаривает с врачом, который только что пришел ко мне с одной щекотливой просьбой. Шанса ответить мне не дали. И когда она, наконец, поймет, что я уже не ребенок и вполне могу сама принимать решения? – После всего, что она натерпелась, вы снова хотите, чтобы она вернулась в этот кошмар?!

Мужчина в белом халате, вошедший ко мне в палату на следующий день, всего-навсего предложил мне сходить на опознание. Дескать, я – единственная, кто видел Оскара и остался в живых, следовательно, только я могу помочь им опознать его.

Какая-то часть меня целиком и полностью разделяет возмущение и праведный гнев мамы. Она рвет и мечет и орет не своим голосом, чтобы меня оставили в покое, а не напоминали о моей утрате, да еще таким способом. Но другая, тихая и мудрая, половина моего сердца спокойна. Она не истерит, только судорожно вздыхает. Она согласна с доводом пришедшего, хотя понимает, что если я увижу Оскара там, лежащим на секционном столе, то это действительно будет концом. Концом всего. И у меня больше не получится прятаться за мыслями, что мы просто ненадолго расстались, что он просто снова уехал по каким-то своим делам. Нет, тогда все окончательно встанет на места. Придется принять правду. Мы больше не увидимся. Никогда.

Мама продолжает напирать на врача, но он ждет моего решения и, собственно, правильно делает. Потому что если я что-то твердо решила, то так и сделаю, и даже мама меня не остановит.

– Я согласна, – киваю я, вставая с кровати.

Учитывая, что никаких серьезных травм, требующих постоянного пребывания в стационаре, у меня нет, я искренне не понимаю, какого черта меня все еще не выписали домой. И я рада немного прогуляться, пусть даже и до морга.

Я изо всех сил стараюсь отогнать от себя тягостные мысли. Хочешь не хочешь, а жить дальше как-то придется. Поэтому надо начинать прямо сейчас.