Шедевр

Вот черт! Ума не приложу, как при такой феноменальной рассеянности я до сих пор жива, честное слово! А как иначе объяснить, что, залюбовавшись машиной, я даже не обратила внимания на очередной шедевр Оскара, стоящий в углу гаража? Хлопнув себя по лбу с такой силой, что таким ударом вполне можно было бы сбить с ног если не лошадь, то пони точно, я тут же переключаю свое внимание на сосуд с бальзамом. Блин, ну вот как меня после этого можно называть нормальным человеком? Всем нормальным людям в первую очередь бросится в глаза труп, и только я буду чуть ли не пять минут пускать слюни на автомобиль.

Мужчина лет тридцати-тридцати пяти в сером комбинезоне, что часто носят работники автосервиса. Стоит, склонив голову, и на его лице такое выражение, словно он глубоко в чем-то раскаивается. Сложить два плюс два не составляет ни малейшего труда, и личность этого человека становится ясна и без комментариев Оскара.

– Это и есть твой механик? – уточняю я. – Тот самый?

– Тот самый, – подтверждает он. – Что думаешь?

Я еще раз окидываю критическим взглядом человека в сосуде. Ну что я могу думать? Мужчина как мужчина, да, вполне привлекательный, хотя и не мой тип. Эх, если бы еще знать, какой мой… В паре с возлюбленной Оскара я его, пожалуй, тоже представить не могу. Интересно, а кто из них первым занял свое место в этом доме? Он или она?

В голову опять начинают лезть мысли о том, что никогда не знаешь, какое хобби может быть у твоего начальника. Решишь приударить за его девушкой, и плачевный результат не заставит себя ждать.

– Ревность? – интересуюсь я. – Или он олицетворяет раскаяние?

– Предательство, – отвечает Оскар. – Ты всегда готовишься к атаке врага, но никогда не ожидаешь получить нож в спину от человека, которому доверял.

Для меня это все, увы, всего лишь слова. Не могу я припомнить хоть один случай, когда бы меня по-настоящему предавали. Разглашение «страшных тайн», коими обычно полно детство, я в расчет не беру. Считать предательством детские обиды попросту глупо.

– А почему порознь? – спрашиваю я. – Ведь если подумать, то они оба могут олицетворять предательство, разве нет?

Оскар так внушительно молчит какое-то время, что я даже начинаю подумывать, не слишком ли бестактным вышел мой вопрос.

– Я думал об этом. – Его голос звучит как обычно, без малейших признаков недовольства или возмущения. – Но в результате все же пришел к выводу, что в таком случае композиция не будет нести должного смысла. Парная композиция больше подходит для олицетворения любви.

– Да, действительно, – тяну я.

Хорошо, что моя тетрадь со мной – рука уже сама худо-бедно, но переносит увиденное на бумагу. Более того, сама не знаю, зачем, но я еще и зарисовываю механика на отдельной странице. И ведь вроде бы ничего особо примечательного, что бы выделяло его среди остальных жертв, нет. Но уж пусть будет то, что есть.

С головой уйдя в писанину – между прочим, делать это стоя, не имея никакой горизонтальной поверхности, ужасно неудобно, но когда меня останавливали подобные глупости? – я практически полностью выпадаю из мира. Возвращаюсь в него, только когда что-то словно касается моих волос. Будь я на улице, не обратила бы внимания вовсе, но сейчас я как-никак в помещении. Круто развернувшись, я чуть не выпускаю из рук тетрадь. Но за моей спиной никого нет. Никаких признаков того, что здесь кто-то был.

Смех, донесшийся не из динамика под потолком, а откуда-то с улицы, заставляет меня пулей выскочить туда. Но я только и успеваю заметить закрывающиеся вдали двери того самого лифта, на котором я спустилась во двор. Понимая, что это совершенно бессмысленно, я все равно бегу к дверям и в сердцах пинаю несчастные створки со всей дури. Большой палец ноги тут же отзывается жуткой болью, словно я, как минимум, раздробила его в лепешку, и я вынужденно начинаю прыгать на левой ноге, даря миру целую кучу отборных крепких словечек, поминая собственную недалекость и слепоту, Оскара с его идиотскими играми, а заодно всю его родню до десятого колена.

– Надо же, – приходит одобрительный смешок из динамика, и я посылаю ему яростный взгляд. – Парочку выражений я, пожалуй, запомню. Подумать не мог, что девушка вроде тебя может выдать столько эпитетов подряд, ни разу не повторившись. Сразу видно творческую натуру.

Он откровенно издевается, а я сгораю от желания сказать что-нибудь ядовитое, но все готовые сорваться с языка слова будто застрявают в горле, и вместо этого я без конца открываю и закрываю рот, словно выброшенный на берег окунь.

– Потрясающая концентрация, – говорит тем временем он. – Без наушников, без посторонних звуков настолько сосредоточиться на работе, что перестать замечать происходящее вокруг. Я почти пять минут стоял у тебя за спиной, ожидая, когда ты обратишь на меня внимание. Но ты не обратила. Какая жалость. Боюсь, этот раунд тоже остается за мной.

Ответить что-то на этот выпад мне не дают двери лифта, призывно распахнувшиеся передо мной. Остается только разочарованно вздохнуть и проследовать внутрь, признавая свое поражение и тот факт, что сегодня я, пожалуй, не в лучшей форме.

========== Глава 8. Родственные связи ==========

– Нет, Эмеральда, это по-прежнему никуда не годится, – Оскар обращается ко мне, словно к несмышленой первоклашке, которая никак не может сосчитать, сколько будет два плюс два.

Я только вздыхаю, но ничего не говорю в ответ, вместо этого вновь беря первые аккорды злосчастной “Лунной” сонаты авторства Бетховена. Хотя терпение мое уже на пределе. И если до этого я думала, что данное музыкальное произведение вызывает у меня положительные эмоции, то сейчас, черт побери, считаю совершенно иначе! Я его уже ненавижу, и меня тошнит от треклятых черно-белых клавиш рояля и от собственного длинного языка. Вот надо было мне проговориться, что когда-то я училась играть. Оскар, изрядно воодушевившись, проводил меня в музыкальную комнату, что расположена недалеко от зала с Икаром, и не выпускает отсюда уже почти четыре часа. Сказал, что, дескать, я не поймала его уже два раза, соответственно, проштрафилась таким образом, а посему задолжала ему одно желание. Мои замечания о том, что такого уговора изначально не было, он просто проигнорировал. Не остановило его и то, что последний урок игры на фортепиано я посещала лет этак шестнадцать назад и уже основательно все забыла.

«О чем ты говоришь? Играть на рояле – это все равно, что кататься на велосипеде. Если научилась, то уже никогда не разучишься, а навык – дело наживное…»

Я бы с этим утверждением поспорила, если бы от этого был хоть какой-то толк. Но вместо этого я с гордостью приняла вызов. На свою голову… а Оскар сейчас сидит в своем таинственном убежище и контролирует меня, останавливая, едва я беру не ту ноту. Пока что меня хватает от силы на минуту безошибочной игры. И это за несколько часов. Уже голова пухнет от музыки, и вообще хочется сесть за тетрадь или, на худой конец, пройтись по дому в те комнаты, где я еще не была.

Но так как писать пока что не о чем, да и тетради со мной нет, приходится страдать ерундой, исполняя мимолетный каприз хозяина дома.

Еще через час музыкального ада я уже начинаю не без интереса коситься на окно, мысленно прикидывая, не сбежать ли через него. Останавливает меня разве что мысль, что я вполне могу расшибиться, рухнув со второго этажа.

В конце концов, мое терпение благополучно лопается, и на очередное замечание Оскара о фальши в сыгранной мелодии, я просто вскакиваю из-за рояля и от души запускаю в камеру, что висит под потолком, нотной тетрадью.

– Ну надо же, как ты долго продержалась, – откровенно смеется надо мной Оскар. – Честно говоря, я удивлен, что ты не ушла отсюда раньше, я ведь открыл дверь уже через полчаса.

Нет, я его точно прибью при следующей встрече! На глаза попадается черный бильярдный шар с изображением восьмерки, и я взвешиваю его на ладони, думая, каков мой шанс попасть им издали в этого приколиста-маньяка-садиста. Шанс невелик, так что я не без сожаления кладу шар туда, откуда взяла.