Культурогенетика

Для нас очень важно, что деятельность человека орудийна и может быть рассмотрена все в том же пространстве: между Истиной и Пользой. Поэтому в человеке деятельность имеет основания в виде его потенциальных способностей, что можно представить в развертке его знаний (Истина) и умений (связанных с Пользой). Но линия технологизации орудийной деятельности, повышающая ее эффективность, живет вполне самостоятельно. Связка Знания и Пользы базируется на техническом абиотическом субстрате, и она обратным образом превращает человека в свое орудие – в придаток техники и технологии. Это – острое противоречие современности, о котором мы уже говорили.

Проектирование связано с потенциалом деятельности и рождено внутри деятельностной парадигматики. Деятельность регулируется «нормами», априори социальными, и это – ядро культуры, ее технологическая суть. До XX века культурное нормирование деятельности носило преимущественно «естественный» характер – регулировалось менталитетом наряду с целевыми установками. Проникновение в технологию деятельности превратило и культурные нормы в искусственно управляемые. Накопление опыта, происходящее в культуре внешним образом, было рационализировано.

Причина такого странного противоречия кроется в том, что деятельность человека целесообразна, а цели человека проявляются не в потенциале его способностей, а в актуальном наборе его потребностей. Прежде в истории основным социальным регулятором формирования потребностей была глобальная ментальная программа, а многомерность менталитета обеспечивала историческую непрерывность развития общества. Разрыв начинается с момента, когда человек эпохи демократии реально становится «атомарным», его зависимость от социума иногда доходит почти до нулевой отметки. Свои личные цели в деятельности он начинает ставить на первое место, а технологизация обеспечивает невиданную эффективность их достижения.

Искусственные, спроектированные, рационализированные нормы замещают в западной культуре XX века ранее существовавшие регуляторы менталитета, работавшие как неподвластные человеку естественные нормы и мотивы. Например, писаные правовые нормы на Западе практически полностью подменили мораль. Но ведь еще Кант отметил, что в моральной сфере есть нечто, неподвластное людскому разуму, и его невозможно ограничить сиюминутными соображениями практичности. Говоря системным языком, это – надсистемные регуляторы, находящиеся выше уровня личности и общества (например, Бог). Из культуры Нового времени по мере ее рационализации они постепенно изживались. А там, где это невозможно было сделать, искусственно блокировались.

Для обеспечения социальной устойчивости в «проектном» обществе XX века понадобилось множество компенсаторов, и они все более и более рационализировались. Понимая это, Дьюи поставил данный процесс в американском обществе «на поток», но так же поступили и другие рационалистические проектировщики «общественных машин»: Сталин, Гитлер, Муссолини и др. То, что сделали они, резко отличалось от западного демократического варианта в единственном – в целеполагании. Это – наиболее важный момент всего XX века: если деятельность можно эффективно технологизировать, то формулируемые цели могут принадлежать разным субъектам: и личности (как предполагали создатели западных демократий), и отдельным группам (например, партиям) и большим сообществам (например, религиозным). Русские космисты впервые заговорили о целях человечества, и сегодня именно они дают ориентир, способный повлиять на будущее и изменить ход истории.

Теперь вернемся к главному, ради чего, собственно, эта тема и была затронута. Цели человека в проектном подходе, в прагматизме Дьюи и в инструментализме его последователей не обсуждаются – из них исходят. Данный момент и порождает расхождение в инструментальном понимании культуры как набора регламентирующих норм деятельности: регламентация – процесс искусственный, но откуда берутся цели?

Мотивационную основу деятельности установили в коллективной (групповой) психологии и в социологии групп. Первыми обратили на нее внимание: Э. Дюркгейм (коллективные установки) [108], В. Бехтерев (групповые мотивы поведения) [38], К. Юнг (архетипы коллективного бессознательного) [319; 416]. Тому же посвящены психология народов [63] и историческая психология [404]. Развернувшиеся на этой основе «ментальные исследования» [3–5; 15–16; 22; 63; 72; 74; 81; 106; 293; 309; 368; 375; 383; 400; 404] блестяще решали проблемы реконструкции культуры прошлого и определения движущих мотивов деятельности людей прошлого. Но подобная постановка вопроса в отношении настоящего и будущего требует построения обществоведческой теории, из которой можно было бы получить прогноз. Большинство же ментальных исследований ограничивается герменевтикой, являющейся стержнем экзистенциализма и постмодернизма, выступающей там в качестве метода [404].

Однако достижение понимания и построение детерминант и прогнозов – разные продукты. Для инструментализма этот подход вообще излишен: прогнозы детерминируют то, что можно спроектировать волевым образом. А теории А. Тоффлера [371–374] и других исследователей [212–213; 270; 287; 397; 391] дополняют эту однолинейность глобальными прогнозами на основе единственной линии развития – технологической по основаниям и технократической по ориентации.

Убрать противоречие между искусственной технологически-рациональной западной линией, с доминантой регламентации деятельности, и естественно-ментальной, с доминантой ментальной мотивации деятельности, можно лишь обращением к надсистемному уровню – к уровню человечества, как минимум.

В нем преобладает детерминация деятельности, которая сейчас отображается наукой и проектной аналитикой.

В мотивационной сфере такая детерминация превращается в совокупность «глобальных императивов». Этот путь – искусственный. И в данном отношении все проекты типа «ноосферного общества», «образовательного общества» и т. п. сталкиваются прежде всего на ментально-мотивационном поле. Генерация людей, впитавших мотивы личного обогащения, будет насмерть стоять против всех ноосферных и прочих ограничений – такие люди превосходно понимают, что в любом варианте обогащения они «изымают» что-то у человечества или, иначе говоря, идут против Бога.

Культурологически значимый вывод из данного рассуждения таков: по отношению к деятельности технологическая линия (знания и нормы) задает детерминацию и регламентацию, а ментальная – обеспечивает мотивацию.

Модернизм (постмодернизм), экзистенциализм, прагматизм, инструментализм, проективизм, деятельностный подход предстают как нечто единое в том самом ментально-парадигмальном смысле, который мы уже сформулировали (единая модель мира, устойчивый набор содержащихся в них взглядов). Повторим: это – рациональное мировоззрение, но оно теперь обращено на процессы, а не на объекты, как было в классической науке. Парадигма, которую образуют названные подходы, не научная, как у Т. Куна (сложившаяся внутри научной школы), а ментальная – демонстрирующая совокупность взглядов людей XX века как большого ментального цикла. Это – новая ментальная формация, в которой мы продолжаем жить и сейчас (1920–2020).

Архетипы и парадигмы науки

Все перечисленные подходы одинаково важны для трактовки культуры. Они требуют осмысления на общенаучном уровне, с позиции изложенного в первом параграфе методологического набора (архетипы и их связки). Речь пойдет о содержании ментальных формаций. Каждая из них является ядром мировоззрения своей исторической эпохи.

Единица как архетип цикла. Любое ментальное ядро проживает в истории свой цикл доминирования и живет как актуальная культура. В цикле ядро, бесспорно, модицифируется, но в данном ракурсе это не имеет особого значения потому, что оно остается качественно единым в цикле, – вот что наиболее важно для нас.

Теряя доминирование, т. е. выходя из зоны исторической актуальности, ментальное ядро переходит в потенциальное состояние (начинает существовать как потенциальная культура).