Страница 10 из 17
…Сладковатый дым стелился над головами прихожан. Потрескивали свечи. Звуки органа настраивали на высокий лад, а ангельские голоса прошибали невольную слезу. Иосиф давно не был в костеле и сейчас жалел об этом. Усевшись с сестрами на заднюю скамью, он оглядел прихожан. Нестройное пение постепенно выравнивалось, голоса все увереннее возносили молитвы. Иосиф и раньше больше всех на свете любил свою семью, сестер, но сейчас, в эту святую ночь, захотелось обнять всех и расплакаться, не стыдясь слез. Он разглядывал цветные витражи и с трудом угадывал изображенные на них библейские сцены. Деревянные раскрашенные скульптуры неожиданно поразили его. Столько жизненной правды и глубины, казалось бы, в такой наивной архаике… Когда-то Иосиф недурно рисовал, пробовал заниматься и скульптурой. Затем увлекся игрой на мандолине, коллекционировал охотничьи ружья, а в последнее время всерьез подумывал бросить балетную карьеру и податься в какую-нибудь глухомань. Стать лесником, целые дни проводить наедине с природой.
Искоса взглянув на отца, он немного испугался, у того было совсем чужое лицо. За последний год отец как-то сразу постарел. До обидного мало мы вглядываемся в близкие и родные лица. Куда-то все торопимся…
Орган, хор, молитвы – от этого сладко щипало в носу. Ксендз с некоторой угрозой напоминал о Судном дне и загробной жизни, но Иосиф не очень в нее верил, в отличие от своих сестер. Ему была интересна жизнь земная.
Было много балетных. Петербургский балет наполовину был католическим, говорил на ломаном русском. Иосифа веселило, что полуночная месса чем-то похожа на сбор труппы после летних отпусков. В середине собора в толпе стоял красавец Энрико Чекетти со своей веселой женой. Как всегда, она полна необузданной энергии и безмерной глупости. Хорошо бы ей дать в руки молитвенник и заставить петь, но эта задача непосильная, ибо она болтает без умолку, скаля лошадиные зубы и немало гордясь их крепостью и белизной. Кажется, она вот-вот стукнет копытом, и в костеле послышится ржанье.
Мария Петипа, обычно смешливая, стоит у стрельчатого окошка со свечой в руках и хмурит брови, ждет отца. Вот появляется со своим многочисленным выводком и сам Мариус Иванович. Патриарх балета с неизменным капризно-брезгливым выражением лица о чем-то коротко говорит с дочерью, и вскоре все они удаляются.
Тем временем Матильда жгла свечу за свечой перед потемневшими иконами. В потрескивание свечей вплеталось ее дыхание, и страстный внутренний голос молил об исполнении хотя бы части девичьих желаний, среди которых не последнее место занимало нетерпеливое горение души в мечтах о высоком прыжке. Как же ей хочется, чтобы выросли хоть на несколько сантиметров ноги, ведь по возрасту это еще возможно. Впрочем, и эти ножки недурны… Матильда отошла от иконы и увидела Анечку Иогансон, поддерживающую под руку своего уставшего отца.
Иосиф, встретившись глазами с Аней, сделал вид, что не заметил ее, хотя, как ему показалось, та с невыразимой печалью глядела на него… Та, которая некогда занимала его ум и воображение, в которую был влюблен до беспамятства, сейчас оставляла его совершенно равнодушным. Как это случается? Отчего в душе – полная пустота? Куда это уходит? А ведь раньше каждый золотистый завиток ее волос, небесная лазурь ее чуточку раскосых глаз, ее внезапный заразительный смех, все ее существо заставляли содрогаться от нетерпения и ожидания. Ее голос преследовал его, манил и звал. Весь театр знал о его сумасшедшей любви. Дошло и до ее отца. Казалось, он разобьет свою скрипку о голову бедного Иосифа, но выяснилось, что Христиан Петрович был к нему весьма благосклонен. Иогансона даже видели за кулисами беседующим с королем мазурки Кшесинским, с которым доселе не разговаривал годами. Феликсу Ивановичу тоже нравилась Анечка Иогансон, как и всей семье Кшесинских. Тогда и предположить было трудно, что в один прекрасный день…
Во время гастролей театра в Москве Анечка позвонила одному из своих полузабытых поклонников. Не придавая этому никакого значения, от нечего делать. Завязался легкий и беспечный флирт с одним чудаковатым барчуком. По слухам, очень богатым. У его отца было несколько фабрик. Звали его ужасно смешно – Кокося. Кокося стал волочиться за Анечкой. Ничего не было, даже не целовались. Просто Анечка чуть не с пеленок была кокетлива и обожала одерживать виктории, не важно, над кем. А этот Кокося любил цирк, да и сам на клоуна был похож – длиннорукий, губастый. Смешил Анечку до коликов. Иосиф, конечно, приревновал. Уйму глупостей тогда натворил. Бросался с кулаками. Просил прощения. Стоял на коленях. Грозил удавиться. Чёрт знает что плел.
В одно время вроде наладилось. Шло уже к примирению, но тут Анечка взбрыкнула. Решила уязвить, а заодно любовь испытать. Возьми и покажи ревнивцу московский журнал. На обложке красуется Кокося. Оказывается, этот барчук среди любителей большим артистом заделался и даже обзавелся псевдонимом – Константин Сергеевич Станиславский. Вдобавок прислал письмо Анечке, где предлагал ей эпизод в пьесе, которую разыгрывает некое Общество искусства и литературы… Знаем мы, что это за общество. В общем, наломал тогда Иосиф кучу дров.
Дела давно минувших дней… Не екнуло сердце при виде Ани. Молчит.
Та же, в которую вот уже вторую неделю тайно был влюблен Иосиф, кажется, погрузилась в себя в молитвенном экстазе. Иосиф решился подойти к ней. Матильда лишь укоризненно покачала головой. Братец стал вовсе ветреником. Меняет женщин, как перчатки. Конечно, в этом повинны и женщины. Карлотта строила Иосифу глазки, а он не железный. Мольба Карлотты Брианцы к Всевышнему была проста и бесхитростна. Ей, юной итальянке из Милана, через несколько дней предстоит выйти на сцену Мариинского театра… «Всевышний, сделай так, чтобы не провалиться перед петербургской публикой. Помоги, чтобы вышла в первом акте “двоечка”, во втором шанжманчики…»
Подойдя к итальянке, Иосиф осторожно кашлянул. Карлотта, обернувшись, едва признала в нем одного из сценических кавалеров и кивнула ему лишь тогда, когда вспомнила, что из всех партнеров ей легче всего с этим. Сильные и вместе с тем удобные руки. Иосиф галантно поздравил ее с сочельником и еще произнес много приятного, но Карлотта почти не понимала русского языка и только кивала бессмысленно головой. А увидев Энрико Чекетти, радостно освободилась от Иосифа и обрела дар речи лишь с соотечественниками, но ненадолго, так как жена Чекетти не дала Карлотте разговориться. Иосиф с досадой подумал: «Все же Карлотта глуповата. Столько времени в России, и не знает языка. Уж могла бы что-то выучить за эти два месяца. Да и к тому же, говорят, у нее жених. Тенор из Ла Скала. А кто может быть глупее тенора? Пожалуй, лишь бас».
Матильда, стоя на верхней ступени шаткой лестницы, едва дотянулась до макушки стройной ели и водрузила Вифлеемскую звезду. Снизу ей дружно захлопали. Иосиф протянул руку, чтобы помочь Матильде сойти с лестницы. Опустившись на паркетный пол, она звонко поцеловала брата в щеку:
– Тебя просила поцеловать Анечка.
– Какая?
– У тебя что, их так много? Анечка Иогансон.
– Есть хочу, – буркнул Иосиф.
– Нельзя. До первой звезды.
Матильда оглядела разряженную елку и осталась довольна. Зеленая красавица светилась огоньками дрожащих свечей, искрилась переплетением золотистых гирлянд. Казалось, игрушки, подобно людям, тоже были необычайно возбуждены… Лишь сахарные ангелы кротко замерли с огромными крыльями за спиной. Елка хорошо вписалась в оконный проем. В просветах морозных узоров виднелся малиновый закат.
В квартире Кшесинских было тепло и уютно. Праздничный стол был пока не тронут, и каждый считал, что надо еще что-то добавить или просто иначе переставить тарелки.
Матильда заметила, что Иосиф украдкой что-то жует. Взглянув на корзину с шоколадными орехами, которую бережно держала картонная белочка, чуть не расплакалась: корзинка была почти опустошена. За щекой Иосифа предательски катался шарик. Он торопливо жевал, измазав рот шоколадом.