Страница 82 из 130
— Так вот, Лопес, — снова произнес Фернандо. — Прошу запомнить, моя форма значит то, что она значит…
— Фернандо… — Все стало ясно. И все-таки он не мог поверить тому, что услышал: он разговаривал с другом, которого никогда не было? — Ты же не станешь утверждать, что тогда, под Мадридом, ты был не нашим, не настоящим?
— Я был командиром республиканской роты. После тебя. Я и тогда был настоящим. Как и сейчас. — Голос Фернандо — как бы издалека, глуховатый, замедленный.
Фернандо уходил все дальше и дальше. Произошло худшее, что могло произойти. Хусто охватило чувство беспомощности. Он еще не мог отделить живого Фернандо от того, который только что умер здесь, в кабинете. Теперь глаза закрыл Хусто.
— Фернандо… — еле произнес Хусто, будто его схватили за горло и лишили дыхания. — Но ведь…
— Ты хочешь сказать — идея? — прервал его Фернандо.
Хусто открыл глаза, он заметил усмешку на губах Фернандо.
— Так вот, Лопес, идея — это жизнь. А жизнь меняется, меняются и идеи…
— Конечно, Фернандо. Жизнь меняет идеи. Все зависит от того, какая жизнь. Скверная жизнь, подлая жизнь человека рождает в нем скверные, подлые идеи. — Хусто уже что-то пересилил в себе, что-то преодолел, и это принесло облегчение.
— Жизнь, Лопес, это жизнь, и ничто другое не надо придумывать. Сильный, скажешь, слабого? Да. Но ведь это в самой природе вещей. Мир устроен так, что всем не может быть хорошо. И тут никакие идеи ничего не изменят. Говоришь, Карабанчель, Каса-дель-Кампо? Мадрид защищал тогда не правое дело. Кровь на его камни пролилась напрасно. Оказалось, правда была не на нашей стороне. Нас и разбили. Жаль, когда люди отдают жизнь, отстаивая заблуждения.
— Заблуждения? Что ты хочешь этим сказать?
— А ты был понятлив, Лопес. Слушай. Дело не в том, чья идея вернее. Важно знать, кто кому шею свернет.
— Кто же кому шею свернет? — Хусто стало любопытно.
— Немцы русским. И потому я с немцами.
— Мне страшно подумать, Фернандо, что тогда, у Мансанареса, лежал с тобой в одной траншее, бок о бок. Враг, оказывается, был не только по ту ее сторону, но и рядом со мной. Измена всегда измена. Она не приносит человеку покоя, не дает ему веры. И тогда он пуст.
— Слова, Лопес.
— Послушай, Фернандо! — Хусто сжал кулаки. — Выдай меня, если ты уже не тот… Я не скажу им о твоем прошлом. Наше хорошее прошлое не может тебе принадлежать, если ты в самом деле не тот… — Он понимал, Фернандо это уже ничего не говорило, с этим у него все покончено.
— О моем прошлом? — Пальцы Фернандо мелко и быстро забарабанили по столу. — Не выйдет. Я всегда знал, что ты благоразумен.
— Выдай, выдай меня, если ты уже не тот… — простонал Хусто.
— Нет, — сухим голосом произнес Фернандо. — Еще есть время, ты подумаешь. И тогда — как знать — мы друзьями вернемся в Мадрид. — Он помолчал. — Маскарад? — кивнул на форму Хусто. — Или на нашей стороне, но… В таком случае, ты бесчестен, Лопес. Я, по крайней мере, и тогда и сейчас был искренен. Что ты на это скажешь?
Хусто не ответил. Потом медленно поднял глаза:
— Искренность подлеца?..
— Так вот, Лопес. Считай, что тебе повезло. Все-таки бывший друг. А теперь убирайся! Великодушие не безгранично. А на войне оно вообще не существует. Это первое, что убивают, когда начинается война. — Фернандо встал. — Повторяю, Лопес, тебе повезло. Убирайся!
Мадрид спокоен в этот час. Хусто приподымается на койке и вытягивает голову к окну. Одеяло сползает на пол, и обнажается забинтованная грудь. Хусто видит, как синяя мгла движется по улице, заполняет воронку почти под самым окном госпиталя. У подъезда — санитарные машины с большим красным крестом на ветровом стекле, на крыше, из машин вытаскивают носилки с ранеными. Одного приносят в палату, у него сбился на голове бинт со следами почерневшей крови. Хусто снова выглядывает в окно. Напротив — женщины с бидончиками, с ведерками, с корзинками жмутся к стене еще закрытого магазина. У некоторых на руках спят дети, совсем крошки. Откуда-то доносится гул, и женщины встревоженно взглядывают на небо. Ничего, оказывается, страшного: из-за угла выплыл грузовик и проходит по улице. Мадрид пока спокоен. Он спит. А часа два назад город бежал, гремел, пылал. Всю ночь падали бомбы, «юнкерсы» прилетали, уходили, опять появлялись. Хусто видел, как вдалеке горели дома. Ветер вздымал рваные языки пламени, и это напоминало сад из красных деревьев. Хусто продолжает смотреть в окно, он думает, каким спокойным, ласковым, настоящим может быть город, когда его не беспокоят бомбы и он готовится встретить торопливый перезвон трамваев, поскрипывание тележек зеленщиков и молочниц, похожие на птичьи голоса школьников. И опять — сирена! Хусто успевает опуститься на койку, успевает поднять с пола одеяло и кое-как укрыться, успевает перевести взгляд на дверь, в которой показываются невыспавшиеся, утомленные санитары. Они укладывают раненых на носилки и выносят в коридор, по лестнице спускаются в подвал. Потом они приходят за Хусто. Где-то недалеко, слышит он, разрывается бомба. Как удар в колокол, из окна со звоном вылетают стекла. И отяжелевший воздух, тугой и теплый, как гонимая ветром вода, движется по палате, и еще резче запах бинтов, пропитавшихся кровью. Хусто несут. Он чувствует, как дрожат от напряжения руки санитаров, сжавшие поручни носилок…
Возможно, за ним следят. И он не стал дожидаться Алеся, который должен сегодня в полдень приехать в город по своим делам. Он выбрался на шоссе и сел в попутный грузовик. На девятнадцатом километре Хусто вылез из кабины — ему нужно было направо, грузовик сворачивал влево. Кружилась от пережитого голова. Он постоял немного, перед тем как двинуться дальше. Только теперь почувствовал он, как измотало его ощущение опасности, наполнявшей каждую секунду целых трех дней, трех ночей. Опасность не давала уснуть, шла с ним вместе, шла на вокзал, когда он туда шел, останавливалась у подъезда и поднималась с ним по ступеням, ведущим в гебитскомиссариат…
Он не заметил, как повернул в лес. С ветки отвалился скрученный коричневый лист и закружился перед глазами, под ногами скрипнул сухой сучок, еловая шишка податливо вмялась в жесткую траву. В лесу стоял туман, он обволакивал стволы, клочками висел на вершинах, будто зацепился за них и не мог тронуться дальше.
Хусто присел на пень, сложил на коленях руки, и голова легла на них. Он ощутил холодную каплю, стекавшую по щеке. По еловым ветвям, как по лестнице, слышно спускался ветер и обдувал его. Он уже закрывал глаза, когда увидел Фернандо. Тот неторопливо подходил к нему и, склонив голову набок, остановился. Он стоял перед ним удивительно определенный, с длинными сросшимися бровями, словно кто-то провел через лоб черную полосу, разделив лицо с маленькой родинкой возле губ, похожей на мушку. Хусто поднял голову, и Фернандо пропал. Он ясно же видел его перед собой. Ну вот, Фернандо снова перед ним. Это ветер гудит вокруг или кровь шумит в голове, — не может Хусто понять. Как бы раздваиваясь, он ощущает себя здесь, в лесу, и там, в траншее у Мансанареса.
Он снова закрыл глаза, и пока были смежены веки, прошлое, такое далекое, повторилось, оно как бы получило второе существование. И он снова прожил его в эти несколько минут. Только сейчас понял он, что прошлое не умирает, оно живет в памяти и так же реально, как и настоящее, время ничто не в состоянии стереть. Прошлое — это же целый сбывшийся мир, в котором действуют все, и те, кто еще жив, и те, которых уже нет, все равно, память возвращает их, и они вместе радуются, печалятся, борются. Это она не дает времени умерщвлять прошлое, перемещает его в настоящее, и человек видит всю свою жизнь. Видит такой, какой она была. И это снова приносит радость, если была радость. А если только то, что может вызвать чувство стыда и горя? «Нет, Фернандо. Нам не придется краснеть за наше прошлое. Мы боролись. Мы искали правды. Для всех. Разве ты не горд, боец Пятого полка?» Но как он сказал, Фернандо? «Жизнь меняется, меняются и идеи…»