Страница 122 из 130
— Я думаю, сегодня ночью, на рельсах, он проявит выдержку, — говорит Ивашкевич. — И храбрость. А потом вернемся к этому разговору.
Тюлькин обрадованно поднимает голову. Все, кажется, обойдется.
— Он в твоей группе, Паша? — спрашивает Кирилл.
— В моей.
— В случае чего не лезь в морду. Понял, братец? Комиссар верно сказал. Кара будет перед строем. И ты, Тюлькин, понял? Идите!
Полдень.
Ветер ударяет в стволы сосен, и над лесом стоит долгий звон. Небо заволакивается тучами, и они отгораживают от солнца все. Свет его пропадает, и там, где только что плавилось небо, остается тусклый пепел. Далеко за лесом судорожно метнулась молния и ушла в глубь потемневшего неба. Где-то торопился гром, но так и не приблизился.
Дождь, частый и крупный, принес легкую прохладу. Ветер раскачивает дождь, и струи хлещут во все стороны.
Постепенно тучи редеют и начинают желтеть, немного спустя уже пылают, как зажженные вдалеке скирды соломы. Деревья, обсыпанные розовыми каплями, еще долго напоминают о пронесшемся дожде.
Все отдыхают. Группы выйдут на рельсы, когда стемнеет. Это еще не скоро.
На полянке, в просыхающей траве, сидят Левенцов, Ирина, Натан. У ног их растянулись Тюлькин, Алесь, Паша.
— Послушай, Тюлькин, — смыкает Паша глаза, он лежит навзничь, и свет неба мешает ему смотреть. Вокруг глаз собираются коричневые морщинки, резкие от солнца. Лицо загорелое, как медное. — Послушай, Тюлькин, ты уже привык все подрывать и после войны будешь искать, что бы поднять на воздух? — В его словах лукавый смешок. — Смотри, Корифей-парень, танцплощадки, родильные дома и бани — не трогай…
Тюлькин не отвечает, Паша может зубоскалить сколько влезет. Но Паша некоторое время молчит.
— Послушай, Натан, — произносит Паша лениво. — Как ты у фрица селедку спер?
Все смеются. Смеется и Натан.
Паша напоминает, как Натан, когда скрывался в зарослях и двое суток ничего не ел, стащил у заснувшего пьяного немца узелок. Думал — хлеб. Оказалось восемь селедок. С жадностью все и съел, а потом дюжину фляг болотной воды выпил, и еще хотелось. Сам Натан как-то рассказал об этом.
— А у нас в Донбассе, братцы-однополчане, до войны тоже был случай, — с насмешливой задумчивостью продолжает Паша. — Пес сельдей наелся, так не только пил, но и лаял на воду. Ей-бо…
Снова смеются.
— Натан, — поднимает голову Ирина и сочувственно смотрит на него. — А страшно было, да? Один — осенью, зимой — и некуда деться. Страшно, да?
— Сначала было страшно.
— А потом?
— И потом было страшно. Каждый день было страшно, — улыбается Натан. — Так надоело все время бояться, что страх сам отвязался от меня.
— И почему немцы евреев истребляют? — не понимает Ирина. — Я и в газетах наших об этом читала.
— Не немцы — гитлеровцы, — хмуро сдвигает брови Натан.
— Ну, гитлеровцы. А почему?
— Потому, что они Христа распяли, — усмехается Паша.
— Так не верят же, что был Христос…
— Что был Христос, не верят, — соглашается Паша. — А вот в это верят…
Молчат. Паша громко зевает.
— Ну, братцы-однополчане, давайте-ка перед делом поспим малость, — говорит он.
Он поворачивается лицом вниз, широко раскидывает ноги и руки, пальцы ухватывают кустики теплой травы, и тотчас раздается спокойный храп. Желтокрылая бабочка, как на лужайку, опускается на широкую Пашину спину, обтянутую зеленой гимнастеркой. Но тут же, должно быть, вспугнутая запахом пота, взмахивает крылышками и уносится прочь.
Солнце уходит дальше и дальше к Теплым Криницам, оно уже совсем низко и краем касается вершины леса, и мир тускнеет, словно растворяется в темнеющем воздухе.
Паша спит. Спит и Тюлькин, положив голову на ладонь. Спят Натан и Алесь.
Левенцов и Ирина смотрят, как остывает даль. Красные вершины высоких сосен еще сохраняют следы солнца и кажутся горячими в холодеющем и мокром лесу. Медленно гаснет утомленная синева неба.
Ирина сидит, уткнув подбородок в сомкнутые колени, покрытые ссадинами. Сцепив пальцы, обхватывает руками загорелые, темные ноги, словно никуда не выпускает их. Трава становится холодной. Левенцов сбрасывает с себя телогрейку, укрывает ноги Ирины. В телогрейке дышит тепло Кости, и Ирина чувствует, что согревается. На ее плечи льется золотой водопад волос, они и в сумерках светятся. Левенцов берет с ее плеча горсть волос и перебирает их. Она мягко отнимает их у него, и руки быстро и привычно лепят косу, потом другую.
— Знаешь, Костя, — смотрит Ирина на Левенцова, — мне легче, когда ты идешь в бой. Я тогда с бинтами тоже иду. И я возле тебя. А как сейчас вот, я места себе не нахожу, пока не вернетесь.
— Вернемся, — смеется Левенцов. — Куда ж денемся, раз не бой.
— Обязан вернуться, что ты! — испуганно прижимается к нему Ирина. — Знаешь, Костя, с той минуты, когда поняла, что люблю тебя, я всегда в тревоге. Я всегда в большой тревоге. Я не боюсь умереть. Я боюсь другого. Худшего. Ну, не знаю, как это сказать, — посмотрела на Левенцова. — Боюсь, вдруг тебя не станет.
Левенцов молчит. Что может сказать он? Он понимает, любовь для нее, и для него тоже, — это мир, в котором солнце всегда над головой. В самом деле, страшно умереть, страшно остаться одному именно теперь, когда в тебе такая сила, которая называется любовью.
«А ведь теперь каждую минуту умираешь…» Ирина думает о сегодняшней ночи, которая Левенцову предстоит, и о других ночах, как и эта, опасных.
— Знаешь, Костя, иногда мне кажется, что никакой войны нет. И еще, знаешь, что мне кажется? — Ирина смущенно умолкает.
— Что?
— Что у нас ребенок. — Ирине хочется услышать, что думает об этом Левенцов.
— Сын. — Левенцов находит в траве ее руку, скрытую темнотой, и крепко сжимает.
— Почему же непременно сын?
— Сам не знаю, но все-таки сын.
— Да, да, сын, — радостно соглашается Ирина.
День давно остудился. Воздух становится лиловым, цвета спелой сливы. С неба падает звезда. Прочертив свой путь, тонет она — кажется — в волосах Ирины, и ладонь Левенцова ощущает в них тепло упавшей голубой звезды.
— Уже темно, Ирина.
Ирина смотрит вокруг, словно хочет убедиться, что действительно уже темно. Она замечает, на поляне тихо и пусто — все, значит, ушли.
Левенцов поднимается. Встает и Ирина.
Скоро ему идти.
52
Тучи. Веет мокрым. «Дождливое лето», — думает Кирилл. Он тоже идет на рельсы. Ему не утерпеть, дожидаясь в землянке, пока хлопцы вернутся. Он идет с ними. Только зачем?
Кирилл остается на опушке, в гущине. Слева — он знает — прямо перед ним ползет к рельсам группа Ивашкевича: он сам, Захарыч и Хусто. Где-то справа движется Паша, с ним Алесь и Тюлькин. А еще правее — Левенцов, Алеша Блинов, Натан…
Дует. Ветер взрыл тучи, разомкнул их и раскрыл черно-синюю бездну и на дне ее — луну. Впереди в высветленном пространстве четко выделяется черный, как уголь, еловый лес.
С минуты на минуту ждет Кирилл взрывов. Все его существо охватывает боль: Тюлькин бежал в лес, чтоб спрятаться от опасности, а ему и бежать не надо — дальше опушки и шагу не ступить… «Удача определенно покинула меня, — с тяжелым сердцем размышляет Кирилл. — Беда за бедой. Конечно, война свое берет. Ладно Якубовский. Сам нарвался. Да и другой на его месте сделал бы то же — увидел врага, растоптавшего всю его жизнь. Попробуй сдержись… Жалко, жалко Якубовского. Сильный был и честный. А Петро. И Аксютка, и Варвара». Обыкновенное дело, — вспомнил Кирилл слова генерала. Обыкновенное дело на войне. А никак не привыкнуть к этому обыкновенному делу. И Петрушко, святой Петрушко. Потом Плещеев… Кирилл пробует представить себе его лицо, каким было оно там, у северной переправы, когда бросился на выручку Натану, когда швырял гранаты и когда лежал в овраге возле кустика, еще живой. Всегда молчаливый, спокойный. Никаких бурь на лице. И прихрамывающий. Ничем не выделялся он в отряде. Как травинка на лугу. И как травинка затерялся где-то в овраге, в безвестном месте. И Крыжиха, Кастусь. И Шалик вот, курносый, с желтыми вихрами, он и узнать его толком не успел, и босоногий Коротыш с матерчатой звездочкой на пилотке, — совсем мальчики!.. — продолжал он думать. — И Михась с Толей Дуником… Михась, Толька!.. Разве солдат, убитый на своей земле, побежденный солдат? Но их нет, лучшие люди его жизни. И он вот, обрубок безрукий. «Покинула меня военная удача».