Страница 121 из 130
— Пустите, — вырывался Коротыш из рук полицаев.
Саринович, видно, услышал шум во дворе и вышел. Вышел и кое-кто из гостей. До Коротыша донеслись их голоса. Саринович, уже охмелевший, подошел к нему, зажег карманный фонарик.
— Пустая паника, — крикнул Саринович гостям на крыльце. — Хлопчик.
— Да пустите, — метался в руках полицаев Коротыш.
— Ну, ну, — взял его за плечи Саринович. — Пустим. Не солить же тебя.
— Гони ты его ко всем чертям, — сердилась Сариновичиха. — Куда ведешь в хату?
— Чего там! Тащи сюда! — весело гаркнул пьяный бас.
— Да пустите! Заблудился я…
Саринович и еще кто-то подхватили Коротыша и повели в дом.
— Ну, бери рюмку. — Мутные глаза Сариновича чего-то искали. — Поздравляй.
— Поздравляй! Поздравляй! — орали гости. Все налили себе вина.
Коротыш молчал.
— Бесово отродье, — поставил Саринович рюмку на стол и наотмашь ударил Коротыша по лицу. Тот подался назад, но устоял.
— Так, может, он от партизан? Может, он наводчик? — высказал догадку тот же пьяный бас, и схватил Коротыша за уши и поворачивал из стороны в сторону.
— Я заблудился, — еле слышно произнес Коротыш. — Мне через Ясный лес, боязно ночью.
Тут только Сариновича осенило: а и заговорить может, плохо тогда. Скорее кончать.
— Ну, заблудившийся, пойдем, — толкнул он Коротыша в спину. — Пойдем, на дорогу выведу. Микола, дай пистолет.
Все возбужденно зашумели.
Саринович повел Коротыша к выходу. Вместе с ним двинулись еще двое-трое.
— Ой, я на такое смотреть не могу, — успел Коротыш услышать у дверей взвизгнувший голос Сариновичихи. — Подальше куда отведите…
Два выстрела покрыли шум. Сариновичиха запоздало заткнула пальцами уши.
Лучше бы взял Коротыш автомат в этот раз.
Кирилл вспомнил: «Когда у меня в руках автомат, хоть кого уложу…»
— Значит, Саринович и баба скрылись? — смотрел он на Захарыча, только что вернувшегося из разведки. Кирилл кусал губы — признак бушевавшей в нем ярости. — Скрылись?
— И дом заколотили, — сказал Захарыч. Лицо у него хмурое, гораздо более хмурое, чем обычно. Оголенные до локтей руки покрыты ссадинами, сапоги облеплены грязью.
— Найдем, — уверенно произнес Ивашкевич. — Я его судил, мне и приговор приводить в исполнение.
51
Трудное и доброе лето сорок третьего года… Ветер победы принес и сюда с Волги и Дона, с берегов Днепра, с Курской дуги радость и надежду. Скоро Синь-озеры перестанут быть глубоким тылом противника, и партизанские отряды столкнутся с отступающими неприятельскими частями. А пока по железным и шоссейным дорогам усилилось движение гитлеровских войск на восток. Что-то напряженное, нервозное чувствовалось в этом движении. Плохо немцам на фронте, это Кирилл знал, плохо должно быть им и здесь. Товарищ Кондратов радировал: воюйте и побеждайте. «Мы и побеждаем», — размышлял Кирилл. Победа народа — это и тысяча маленьких побед, вот таких, как взрыв бомбового склада за озером, как Шахорка и Черный Брод, как «Шпрее» тоже, и граната Плещеева, и Петрушково минное поле, и поединок Михася и Толи Дуника с гитлеровцами…
Вчера вернулся Ивашкевич. Он рассказал, зачем вызывали его в обком. Предстоит вывести из строя железные дороги, чтоб помешать подвозу войск, вооружения и боеприпасов. Противник должен быть лишен этой возможности на длительный срок. Значит, придется рвать железнодорожное полотно во многих местах, и главное — всем партизанским отрядам одновременно. И срок операции назначен: сегодня ночью.
Отряд к этому давно готов. Все обдумано, каждая группа знает свой участок и путь отхода после взрыва.
— Пахнет крупным советским наступлением, — говорит Кирилл. — Явные признаки. Теперь, братец, не осень сорок второго, когда мы выбросились сюда. Все переменилось как! А прошло не так много времени.
— Да, — говорит Ивашкевич. — У немцев уверенности поубавилось, — улыбается он глазами. — Кислые стали, заметил народ.
Приподняв полог, в землянку входят Паша и Тюлькин.
— Разрешите.
— А! — Ничего доброго тон командира не обещает.
— По вашему приказанию…
— Так что ж получается, — смотрит на них Кирилл, — один другому дает в морду, и не где-нибудь у девкиной калитки, а в бою. Что это, в самом деле! Все некогда было разобраться. А теперь самое время.
Было это неделю назад. Подорвали тогда состав с войсками дивизии «Тотенкопф».
— Да я уже то забыл, товарищ командир, — великодушно машет Тюлькин рукой.
— Я не забыл, — обрывает его Кирилл.
Рот Тюлькина приоткрыт, нижняя губа чуть отошла и обнажила синюю десну.
— Тут так получилось, — потускневшим голосом начинает он, ни на кого не глядя. Он решил отвечать, не дожидаясь вопросов.
— Ты хочешь первым доложить? — насмешливо спрашивает Кирилл.
— Тут так получилось. — Тюлькин потер пальцем лоб, словно таким образом заставлял себя вспомнить, что же в самом деле произошло во время того боя. — Когда мы подорвали эшелон, из последних вагонов повыскакивали автоматчики и начали стрелять.
— Правильно делали, — усмехается Кирилл. — Пускаете их под откос, а они вам — спасибо?
— Ну да, правильно, — поспешно соглашается Тюлькин. — А наши лошади у сосны привязаны. На опушке, значит. Я и кинулся выручать лошадей. Ну и Паша вроде туда ж. Ну и влепил мне ни за чего.
— Он бежал тоже выручать лошадей? Боялся, что ты опередишь его?
Тюлькин пожимает плечами: наверно.
— Постой, не так говоришь, — удивленно смотрит Паша на Тюлькина.
— Почему же не так?.. — запинается Тюлькин. — Другого я и сказать не могу. Было именно так, как я говорю.
— Не то, — еле сдерживается Паша. Кирилл видит это.
— И я думаю — не то, — качает Кирилл головой. — Когда люди говорят правду, они не отворачиваются. Люди не могут понять друг друга, если не смотрят в глаза. Ты врешь все, — не напрягая голоса, говорит он. — Давай, Паша.
Паша разводит руками, молчит. Ну как расскажешь, что в самую горячку, стервец маринованный, испугался — и в лес? Паша молчит.
— Брось увиливать, Тюлькин, — вмешивается Ивашкевич. Голос его спокоен и суров. — За такое не по морде давать надо, а расстреливать. Расстреливать перед строем, как труса. Лошади были привязаны у сосны, это верно. Но не там, куда ты бежал, а в другой стороне. Ты понесся к самому ближнему краю опушки. А и лошади — что? Какое же это основание уйти из боя? И Паша бежал, верно говоришь. Автоматчики стреляли как раз по Захарычу, Косте и Хусто, по Алесю стреляли, по мне. И Паша спешил на помощь.
Тюлькин придает своему лицу смущенное выражение.
— Ишь застеснялся! Вроде штаны на улице потерял, — кивает на него Кирилл.
Длинное лицо Тюлькина становится подвижным, руки торопливы. Он очень огорчен, он невыносимо огорчен, его упрекают в последней подлости — трусости.
— Герой, братец, герой! — пожимает Кирилл плечами. — Когда надо защитить себя…
Тюлькин сжался под взглядом Кирилла.
— А есть такие, что бахвалятся храбростью, — скашивает он злые глаза на Пашу. И опять скороговоркой, будто опасается, что его не выслушают до конца: — Кидаются, тарахтят, палят почем зря… А на самом деле…
— Что — на самом деле? — переспрашивает Кирилл. — И нужны остановки в разговоре, тогда можно подумать, о чем сказать, можно вспомнить, как все было. Ишь, горячий! Как конь из-под дуги.
— Я не помню, товарищ командир, чтоб в лес бежал прятаться. Честно говорю, не помню такого.
— Не пойму, что это у тебя — склероз или нежелание запомнить кое-какие вещи, а?
— Ну, может, нервы…
— Какие-то нервы припутал, — пренебрежительно смотрит Кирилл на Тюлькина. — Говори честно: страх! Солдат — человек, он может испытывать страх. Но не имеет права поддаваться страху. И брось! — отвернулся.
Ивашкевич свертывает цигарку, нашаривает в кармане зажигалку, закуривает и долго затягивается, что-то соображая. Наконец выпускает дым.