Цена высшему образованию

Как только кончатся наши путевки, мы возьмем паспорта, я отведу тебя в Тересву к секретарю сельского совета, мы заполним бланки, а он нам выпишет свидетельство о браке, которое нам даст право всегда быть рядом. Нужен ли я тебе такой, бесперспективный, у кого все имущество вмещается в один небольшой чемодан?

- Нужен, нужен, а то как же! Я ушам своим не верю...я сама такая. Заплата у меня - еле свожу концы с концами и это после института. У меня отец на заводе Микояна столяром в два раза больше зарабатывает, чем я, экономист на закрытом предприятии.

- Увольняйся и переезжай сюда, - сказал я. - Тебя возьмут на ДОК. Нам выделят жилье, мы будем жить здесь на свежем воздухе, среди девственной природы, здесь есть свои прелести, каких нет, и не может быть в Москве.

-У меня в Москве дядя - министр ... Он, правда, не балует нас своим вниманием, но, я думаю, что если его племянница хорошо попросит, он не сможет оказаться помочь нам, не правда ли? А потом я одна дочь у родителей. Есть, правда, еще брат Борис, но он женат и живет у жены. Кроме того, есть еще одна закавыка. Выписываться из Москвы никак нельзя. Если ты выпишешься однажды и уедешь, это касается и москвичей, которые после окончания института, уезжают по распределению, то в Москве тебя больше никто не пропишет. Все, поезд ушел.

- А как же? Где нам жить? Меня к тебе никто не пропишет, - сказал я.

- Мужа к жене пропишут, равно, как и жену к мужу, была бы площадь.

2

В сельсовете нас расписали в тот же день, когда мы пришли и заполнили заявки. И стоило это всего лишь пятьдесят рублей в качестве презента. У меня еще валялись деньги, взятые в кредит в кассе взаимопомощи Тячевского РОНО. Наша свадьба была очень скромной и малолюдной. Присутствовали только свидетели Аня и Люда, с которыми Валя жила на четвертом этаже в Шаянах.

Через две недели я проводил Валю в Мукачево и в четыре утра посадил на московский поезд номер 16 "Москва - Будапешт". Валя уехала уже не одна. Я хоть и остался дорабатывать положенный срок, но уже как бы ехал с ней. Она уже знала, что станет матерью.

Ей необходимо было морально подготовить своих родителей к тому, что теперь за нею тянется хвост, в результате скоропалительного выхода замуж, без их родительского одобрения и благословения. Теперь чужого, неизвестного им человека, надо принять в свою семью, прописать в квартире, сидеть с ним за одним столом. В будни и в праздники.

Как только она уехала, ко мне в общежитие появился уполномоченный банка, чтоб выяснить, почему я задерживаю погашение кредита. Я пожал плечами, но согласился, что его надо гасить.

− Вам надо вернуться на старую работу, иначе вас ждут неприятности, − сказал он, доставая какую−то бумажку, чтоб ознакомить меня с тем, что в ней написано.

− Да я и так знаю, но думаю: меня уволили за прогул.

− Пока нет. Я говорил с вашим Кривским, он вас ждет.

***

Я снова надел пиджак с университетским значком, и немного помятый галстук. Кривский не вызывал, мораль не читал, а директор школы Биланич приказал готовиться к проведению открытого урока.

− Что такое открытый урок? - поинтересовался я у Миши, который уже успел жениться и уже успел отправить жену в декретный отпуск.

− Это водка, бутылок десять, это баран для шашлыка и всякая закусь. А что касаемо проведения, можешь не готовиться. Сам урок это ерунда, тут важно его завершение.

− Я не буду проводить открытый урок в таком виде, я не согласен.

− Не говори глупости, − сказал добродушный Миша. Все проводят, а ты: не буду. Что ты, как капризный ребенок. Или денег жалко?

− Да у меня нет денег.

− А кредит?

− Кредит гасить надо.

− Ну, как знаешь.

Урок-пьянку мне все же пришлось провести. Миша держался на ногах, а директор валялся в блевотине.

− Еще раз т−такой ур−рок дашь, тогда отпущу. Знаю: в Москву собираешься удрать, мы тут остаемся, мы патриоты, а ты... так себе...интелеле.

Мне надо было не только отработать, полученные в кредит деньги, но и в случае увольнения, получить трудовую книжку и копию приказа об увольнении. Кроме этого, любой выпускник университета, института, обязан был отработать два года по направлению.

Я снова поселился у той же хозяйки, что и раньше, которая мне за двадцать рублей в месяц согласилась варить фасолевый суп каждый день, к которому я уже так привык, что даже живот мне не пучило, и газы не мучили.

Ровно через три недели я получил от Вали письмо. Она писала, что наши ночи не прошли бесследно, она беременна. По письму чувствовалось, что она не в восторге от беременности, от замужества, но то, что было не вернешь. Видать, дела у нее шли неважно. Этого и следовало ожидать. Какой отец, какая мать могут одобрить поведение дочери, простить ей ее легкомысленный поступок? Неужели мало молодых людей в Москве? Зачем тащить какого-то хорька с периферии? Да все они лезут в Москву как тараканы, любыми путями, даже женитьбой не брезгуют, поскольку это самый легкий способ пролезть в столицу социалистического государства. Сколько таких случаев? Как только пропишется какой-нибудь альфонс, так сразу норовит сбежать из семьи и притащить в Москву свою любовницу любым путем. Хорошо, если ребятенка не оставит, а то выращивай его одна.

Мысли моего тестя, которого я никогда не видел раньше, бродили и в моей голове, словно он передавал их мне на большое расстояние по законам телепатии. Я немедленно ответил Вале длинным письмом, полным любви и восторга, со всякими добрыми пожеланиями ее отцу и матери. Я не намекал ей, что хочу как можно быстрее отсюда уехать, потому что мне здесь невероятно трудно. Она в письме ни одним словом не обмолвилась о том, что мне надо собирать чемодан.

***

Мне предстояла поездка к матери. Как настоящий пролетарий, у которого отсутствует даже маленькая доля нравственности и родительской обязанности, я должен был сообщить ей, что скоропалительно женился, без ее материнского благословения, на случайно встретившейся девушке из крупного города. А это значит, что в скором времени соберу свои пожитки и уеду к ней, а она, моя мать, останется одна-одиношенька в доме с дырявой крышей в большой комнате с глиняным полом, и как ни топи, тепла никогда не будет.

Я и подумать не мог, что я чмо, неблагодарная сволочь по отношению к матери, которая мне не только дала жизнь, но и вскормила своей грудью. Как всякий эгоист, я думал только о себе, о своей шкуре, которая ждала плети и кровавых подтеков. Я не только выполнял свой сыновний долг, который, по твердому убеждению детей, заключается в том, что достаточно показаться на глаза родителю, и долг уже выполнен, но и преследовал сугубо практические цели. Мать откармливала меня, голодного, как могла и чем могла. Она берегла яйца, сметану, варила фасоль и даже жертвовала наиболее упитанной курицей, да еще наливала чарку крепкого самогона трех-четырех летней выдержки. Мать готова была отрезать одну ногу у коровы, если бы это было возможно, лишь бы сын не голодал.

В этот раз я опоздал на электричку, а, следовательно, и на автобус и поэтому пришлось топать пятнадцать километров пешком под покровом ночи от центральной дороги. Мать еще не спала. Керосиновая лампа тускло горела под потолком. Мать стояла у окна и глядела в темноту ночи. Она бросилась обнимать сына, как только я открыл дверь.

- Я уже переживала, думала: уехал куда. Хорошо, сынок, что пришел. Кто еще ко мне придет, если не ты? Ты - моя единственная радость и надежда. Не обращай внимания, если я, когда ворчу, я уже старая, ворчливая.

Она бросилась накрывать на стол, извлекла бутылку, достала дешевую сигарету "Дымок", закурила, не затягиваясь.

- Что если перебраться к дочери месяца на два, − предложил я матери, чувствуя, что эту перегородку мне не удастся сдвинуть с места.