Страница 77 из 115
В полдень первого августа, по старому стилю, конница Мюрата увидела пехоту Неверовского, сплошь сформированную из новобранцев. Но эти новобранцы на сутки задержали блестящую конницу сына трактирщика, а ныне короля Неаполитанского. Оттеснив несгибаемых новобранцев Неверовского, сия блистательная армада ввиду Смоленска предстала перед седьмым корпусом Раевского. Николай Николаевич позднее других уходил из Смоленска на тот глупый манёвр своей армии и успел пройти лишь несколько вёрст, когда послышались залпы французов позади. И тут к нему подоспел адъютант Неверовского, отправленный к Багратиону. В пятнадцати вёрстах от Смоленска Раевский потребовал себе приказ вернуться и оборонять город, который веками считался ключом к Москве. «Ночью, на бегу, — писал позднее Михаил Орлов, — внушая каждому из своих подчинённых предугаданную им важность поручения, он достигает берегов Днепра. Переправа через реку, взятая на личную ответственность, занятие на рассвете Смоленска и обширных его предместий против неприятеля, в десять раз его сильнейшего, доказывает, что он решился здесь умереть или оградить наши сообщения».
В Смоленске Раевский обратился за советом к Беннигсену, и тот сказал, что генерал берётся за дело обречённое. Он поддержал слухи о том, что Неверовский разбит, и советовал Раевскому не переправляться через Днепр, хотя бы артиллерию спасти. Раевский думал по-другому. Позднее он писал: «Сей совет не сообразен был с тогдашним моим действительно безнадёжным положением. Надобно было пользоваться всеми средствами, находившимися в моей власти, и я слишком чувствовал, что дело идёт не о сохранении нескольких орудий, но о спасении главных сил России, а, может быть, и о самой России». Это был образ намерений, принципиально отличавшийся от образа действия Кутузова и в первой и во второй войне его с Наполеоном».
Раевский занял оборону по Красносельскому большаку на подступах к Смоленску, и к двум часам все увидели уцелевших солдат дивизии Неверовского. «Я помню, какими глазами мы увидели Неверовского и дивизию его, подходившую к нам в облаках пыли и дыма, покрытую потом трудов и кровью чести! Каждый штык его горел лучом бессмертия». Через три часа появились передовые части французов. Позднее подошёл Мюрат. Пришельцы, подобно древним завоевателям, зажгли в ночи огни, обложив этот многие виды видавший город. Раевский располагал не более чем пятнадцатью тысячами человек, а на подступах огни завоевателей горели бесчисленно. Трубы славы поднимались невидимо над городом, чтобы прогреметь с рассветом, и прогреметь на многие века вперёд».
7
Москва за окном затихла. Окна темнели. Какая-то сивая туча, пепельно подсвеченная снизу, расстилалась над нею. А машины, как неутомимые светляки, ткали и ткали вдоль улиц какую-то бесконечную паутину. Олег осунулся, медленно прохаживаясь вдоль окна, как бы не просто рассказывая о деяниях, когда-то бывших, а ведя некий репортаж с места событий.
«Стояла тёплая лунная ночь с 15 на 16 августа 1812 года. Наступал день рождения императора французов, ему исполнялось сорок три года, и сподвижники готовили ему величественный подарок: древний русский город Смоленск, взятый именно теперь, отрезал русские армии от столицы и обрекал их на разгром и плен. Обложили Смоленск сто восемьдесят пять тысяч солдат гвардии Мортье, кавалерии Мюрата, корпусов Даву и Нея, маршалов давно и далеко прославленных от Египта до Северной Италии, от Кипра до Кёнигсберга. Против этой громады готовился к бою пятнадцатитысячный корпус Раевского. По равнине далеко рассыпались огни французских дивизий, и казалось, что нет им конца.
После Военного совета Раевский выехал верхом за город, сам отводя места расположения для своих частей. Шумный богатый город замер в тревожном ожидании перед морем огней, которые жаждали захлестнуть его и поглотить. Ночь дышала тишиной и спокойствием. Но Раевский чувствовал, как в нём, внутри его существа, сплелись тысячи нитей судеб этого города и каждого из его жителей, каждого из столетий прошедших и столетий будущих. Далеко слышался треск кузнечиков, поздний треск этих неутомимых существ с их такими хрупкими, такими мимолётными жизнями. Луна светила густо, и матовые склоны холмов, длинные стены и высокие башни городской крепости казались вылитыми из тёмного серебра. Стены эти простирались вокруг центра города на пять вёрст, высились до двенадцати сажен, а в толщину достигали четырёх. Венчали стены три десятка мощных башен. Вдоль стен вырыт был широкий ров.
Мог ли в эту ночь предположить там, среди моря огней, низкорослый самоуверенный полководец с лицом римского патриция, что вскоре, не в таком уж далёком будущем, придётся бежать ему через этот полуразрушенный и полусожжённый и вконец разграбленный город, а до того под Малоярославцем, южнее Москвы, прорываться в богатые степи и, когда уже победа будет склоняться над его знамёнами, путь ему преградит этот невидимый генерал. Он остановит его, когда уже решится одутловатый Кутузов пропустить Бонапарта в богатые степи. И уж конечно, не могло прийти Наполеону в голову, что через год, а именно 4 октября 1813 года, в страшном сражении под Лейпцигом, которое войдёт в историю под именем Битвы народов, чашу весов опять в самую решительную минуту склонит на сторону союзников неторопливый, с быстрым и решительным взглядом генерал, которого он ни разу не видел даже в подзорную трубу и не знает, как он выглядит.
За городом на востоке голубовато вступал в ясное небо рассвет, словно там над вознёсшимися башнями и куполами пробили небосвод и начали растекаться чистые светоносные ключи. Запели петухи. Петухам отозвались боевые трубы. Приближался час атаки, когда французская кавалерия потеснит русских конников и попадёт под убийственный огонь удачно расставленных Раевским за ночь батарей. Тут во всём своём блеске двинется на приступ пехотный корпус маршала Нея. Маршал сам пойдёт во главе корпуса, бесстрашно и гордо. Откуда знать бесстрашному маршалу, что через три месяца в сражении под Красным на правом фланге русского авангарда остатки его разбитого корпуса пленит именно седьмой корпус генерала Раевского? А сам Ней выберется из окружения только благодаря медлительности Кутузова, который, услышав, что здесь в окружении находится сам император, странным образом оцепенеет, чтобы не дать свершиться пленению Наполеона. Позднее таким же образом оцепенеет он, фактически самоустранившись от сражения при Березине, что позволит Бонапарту бежать из России.
Но сейчас, 16 августа, по новому стилю, эти будущие пленники во главе со своим предводителем бесстрашно ворвутся в Королевский бастион и будут выбиты оттуда батальоном Орловского полка. Французы вновь пойдут в атаку и доберутся до крепостного рва, но, обращённые в бегство, отступят. Наполеон прибудет к городу в девять часов утра и отложит штурм. На острове Святой Елены он вспомнит об этом утре так: «Два раза храбрые войска Нея достигали контрэскарпа цитадели и два раза, не поддержанные свежими войсками, были оттеснены удачно направленными русскими резервами». Император не будет знать, что против него стоял лишь пятнадцатитысячный корпус, отразивший после полудня ещё одну атаку Нея.
В тот момент прибудет адъютант Багратиона с запиской: «Мой друг! Я не иду, а бегу. Хотел бы иметь крылья, чтобы поскорее соединиться с тобой. Держись». Да! То были времена, когда в России офицеры и генералы разговаривали на языке поэтов.
Так вторично спасены были русские армии от смертельной опасности одним осмотрительным, стойким и мудрым генералом, который в армии Наполеона, безусловно, стал бы маршалом. Рассказывают, будто впоследствии, когда старый генерал, человек сдержанный в выражении своих чувств, вспоминал эти слова князя Петра Багратиона, он глубоко затягивался своей трубкой и погружался в облако дыма. Это уже во втором изгнании, когда Петербург вторично и окончательно отказался от воинского его таланта и от мудрого его сердца. Именно тогда ему не раз вопрос задавали о подвиге под Салтановкой и он отвечал ещё более сдержанно: