Страница 58 из 115
Этот выходец из мелкопоместных дворян Смоленской губернии родился во второй половине 1739 года, с шестнадцати лет начал учиться в гимназии Московского университета, но через четыре года исключён был оттуда за «леность и нехождение в классы». За год, однако, до поступления в обучение записан был в гвардию и отличился в дворцовом перевороте 1762 года, когда прибалтийская немка с помощью своих любовников, русских гвардейцев, убила почти законного русского царя Петра Третьего, внука Петра Первого, сына Гольштейн-Готторпского герцога Карла Фридриха и царевны Анны Петровны, отличавшегося пренебрежением к русским вообще, к их обрядам в частности. Пётр Третий был убит в Ропше под Петербургом пьяными любовниками принцессы Софьи Ангальт-Цербской, по её приказу. Подданным же Российской империи было издевательски сообщено, будто умер он от «геморроидальных коликов». Тут следовало бы заметить, что с его убийством от тех «геморроидальных коликов» скончалась и вся династия Романовых, которую долгие десятилетия пытались представить существующей дворяне Российской империи, поскольку видимость династического правления была необходима всем, кто облепил российский трон и под его прикрытием дрался за право безнаказанно грабить народ и землю свою, бесконечно несчастную ещё со времён Рюриковичей да, может быть, и раньше. Павла Первого намеревалась сделать императором ещё бабка его Елизавета Петровна, которая сама была в сущности императрицей незаконной, поскольку мать её была не только женщиной нецарских кровей, но рядовой солдатской шлюхой из Литвы при солдатском обозе. В сущности, все российские императоры после Петра Первого, рождение которого от Алексея Михайловича тоже подвергалось сомнению, были игрушками в руках развратных и наглых царедворцев — полуобразованных гвардейских офицеров. Все эти императоры, вплоть до последнего, были людьми с сомнительными правами на русский престол. Таким образом, именно Пётр Первый, поправши все российские законы и женившись на потаскушке из чужеземья, убивши единственного законного наследника, сына Алексея, положил конец династии Романовых. Венчание после насильственного заточения в монастырь законной жены Евдокии Лопухиной было не только святотатственно совершено холуйствующим духовенством, но и вызывающе наглым по отношению к царству и к народу. Именно все эти выходки развратного и психически нездорового императора заложили два столетия внутридворцовых смут и убийств, которые в двадцатом веке закончились для России самоубийственной многодесятилетней Гражданской войной.
Обо всём этом знали и много думали в единственном в те времена правящем слое России — в дворянстве. Всё более наглые и беспринципные проходимцы рвались к хлипкому, ржавеющему трону, подтачивая его, пробиваясь к постелям да канцеляриям цариц и царей, насилуя, убивая лукавых псевдосамодержцев, обирая и обворовывая их, растаскивая и пропивая государство, истязая народ и глумясь над ним. Другие боком-боком, ужом-лягушечкой проскальзывали в опочивальни и в те же канцелярии, изощряясь в лживостях и лакействе, но всё к тому же праву и возможности грабить, тянуть, ухватывать и прикарманивать. Если первые были людьми сильного и порою открытого характера, то вторые были отменно лживы, невиданно лицемерны, предательски во всём изворотливы. Надобно только удивляться, как такой огромной и неслыханно богатой страны достало этим хватам на два столетия. Сам их первовдохновитель и атаманище, человек дьявольской выносливости, всё же рухнул при всём своём богатырском нутре, преждевременно подточенный тьмою разных понахватанных бесцеремонно хворей от пьянства до сифилиса. И оставил он собранную им свору с их потомками на ретивость и наглость их своевольных натур. Но были, были третьи, кто со слезами и тоскою видел, как гибнет великая держава великого и сметливого, работящего, могучего народа. Но, от этого же народа оторванные, они чувствовали своё одиночество, свою беспомощность и даже обречённость. Они видели, что могущество Российской империи всего только видимость, сила и непобедимость русского оружия — мираж, усиленно раздуваемый придворными борзописцами и хвастливыми недоумками, которые под цветистыми облаками дымовой завесы величия русской государственности и её пушек просто блефуют на весь мир. Они ловко используют свои успехи над разваливающейся Турецкой империей, которую, загнивающую изнутри, не побеждать просто невозможно. Талантливый генерал Бонапарт использовал высвободившуюся энергию освобождённых от бездарной муштры солдат и наиболее талантливых офицеров да генералов, сделал свою армию быстрой, ловкой, изобретательной и фактически непобедимой. Они все понимали величие Суворова, кстати, подставленного французам Павлом Первым и его бездарными приспешниками. Но видели они и то, что с наполеоновскими военачальниками петербургским генералам, пусть они хоть фельдмаршалы, тягаться нельзя. Они догадывались, что только смерть спасла талантливого самородка, но крепостника Суворова от встречи с не менее талантливым, но неизмеримо более свободным полководцем с Корсики. И так по всем статьям. Уныние этих истинно любящих Россию и настоящих патриотов усиливалось тем, что со времён Ивана Грозного гонения на умных и талантливых людей в России стали принимать повсеместную и всё более и более усиливавшуюся тенденцию. Эти гонения уже превращались в общенациональную черту общественной жизни. Жирующая вокруг трона посредственность проникала во все поры страны, и это со временем должно было привести талантливый и яркий народ к вырождению, а государственную систему — ко гниению и разрухе. Страной фактически правил не царь или император, их травили и забивали, как загнанных волков: знаменитого царского самодержавия со времён Петра Первого давно не было, была ненасытная диктатура воинствующей посредственности.
И многие чувствовали, что именно этот период, начала века, в самом истоке великих свершений даёт державе двух континентов надежды на вдохновение и спасение России. Пока гибельность тенденций ещё не закостенела».
Олег прошёлся по комнате и остановился, закрыв глаза и потирая ладонью левой руки лоб. Было такое ощущение, что он устал и поэтому что-то забыл да вот теперь припоминает. За окнами шёл мелкий снег. Под этим лёгким снегопадом неторопливо ходила косуля, кокетливо и простодушно выступая точёными и высокими ногами с изящными и лёгкими копытцами. А я смотрел то на Олега, то на его Наташу, перекладывающую листы, то на косулю.
4
— Нет, я ничего не забыл, — сказал Олег, чувствуя на себе мой вопросительный взгляд. — Я всю рукопись помню наизусть. Я могу начать её читать с любого места. Но, когда я думаю об этой эпохе, мне порою хочется плакать: никто не знает, каких блестящих людей, каких великолепных государственных деятелей у нас тогда сломали и сгноили. Взять хотя бы того же Кутузова, этого разностороннейшего человека, блестящего офицера, выдающегося дипломата, умницу, красавца, которым и при его одноглазости восхищались женщины обеих столиц и который, не достигнув семидесяти лет, стал развалиной, стал запуганным и постыдно изворотливым лакеем при дворе. Именно двор проэксплуатировал и растлил все его столь блестящие данные настолько, что теперь каждый болтун вокруг претенциозного стола с картошкой «в мундире» и с бутылкой насквозь ядовитой по неочищенности советской водки холопов может злословить и злорадствовать. Нужно плакать, говоря об этом фельдмаршале, как и о Николае Раевском-старшем. Итак, — Олег откинул решительным жестом волосы со лба, громко и молодо вздохнул и вновь зашагал по широким половицам житницы, — неизгладимое впечатление на юного Николая Раевского произвели последние часы пребывания в Киеве, в этом отце всех русских городов. Многоопытный и умный Потёмкин не зря ему предписал там подзарядиться порохом духовной русской истории.
Молодой офицер в сопровождении седого игумена завершали тогда своё путешествие по ходам подземным святой горы над седовласым, подобно игумену, Днепром и уже уходили подземным путём мимо Прохора Лебедника, прозванного так за своё пристрастие именно к этой травке, к которой простой люд прибегал обыкновенно в голодную годину. Преподобный Прохор пек горький грубый хлеб из этой лебеды, живя во времена княжеских междоусобиц, половецких набегов, а князь Святополк Изяславович так обирал народ, что его губительные жадность и жестокость вкупе с малодушием были для киевлян горше половецкого набега. Монахов Святослав презирал и бесовски ненавидел. Стоял, как всегда при таких правлениях, голод, и Прохор принялся раздавать свой горький хлеб людям. О чудо! При таком раздаянии хлеб становился медово-сладким. Если же у монаха хлеб его крали, то он становился горьким же. Великий князь прибег даже тогда к некоему испытанию: он послал одну буханку попросить у преподобного, а другую украсть. Украденная оказалась горькой. Великий князь, как это часто бывало на Руси, обложил крутым налогом соль. Святой Прохор стал тогда превращать своей молитвой в соль золу и раздавать её народу. Доносчики, которые у нас никогда не переводились, донесли князю, что у монахов много соли. Тот послал эту соль забрать. Но забранная соль превратилась в золу. Золу выбросили вон, и она опять стала солью. Этими чудесами своими, всем образом жития своего, — рассказывал тихо и неторопливо игумен, — преподобный Прохор образумил жестокого и хищного князя, тот стал чтить монахов. А уже позднее, будучи в походе, он получил известие о кончине подвижника, оставил войско, чтобы участвовать в похоронах. С тех пор некогда самонадеянный князь не начинал ни одного важного дела, не помолившись у гроба преподобного, и по этой-то причине конец его княжения был мирным, а Киев-град процветающим сделался.