Страница 57 из 115
— Далеко ходить за примером незачем, — поддержал я, — взять хотя бы Бородинское сражение. За двенадцать часов с двух сторон на глазах всего мира самым зверским образом убито было сто тысяч людей. И с той и с другой стороны до сих пор этим гордятся невообразимо.
— Хотя всего этого можно было избежать задолго до начала войны. Да и война-то сама не была суровой необходимостью, — согласился Олег, — жаль, что он, твой извозчик и дюжий избавитель, не зашёл сюда. Я бы на него посмотрел. Хотя я таких уже видывал.
— А зачем он тебе нужен? — удивился я.
— Я думаю, это социально любопытный тип, что-то вроде функционера мозгового центра особого типа. Их пока что у нас мало. Посмотреть же на него любопытно. И ценно даже взглянуть на него: скоро такие типы начнут размножаться и у нас, в нашей беспринципной и безответственной обстановке со скоростью вшей.
— И что это для тебя значит? — спросил я.
— Для меня это значит то же самое, что значило бы и для моего великого предка. Ведь этот процесс саморазрушения России изнутри ещё тогда начался. Именно эта воинствующая хапающая и жирующая посредственность использовала трагедию войны с Наполеоном, в которой она оказалась беспомощной. Победил народ и такие, как мой предок. Их и выкинули из исторического процесса сразу же после взятия Парижа. Наиболее горячих толкнули к Пестелям и расправились, а особо опытных и мудрых просто убрали из общественной жизни или сделали так, что они, видя, что творится, сами ушли. Ведь Николаю Николаевичу Александр Первый предлагал титул графа, но тот отклонил его. Победитель Наполеона видел, что сам Наполеон, и Москва, и всё население Российской империи на вершинах петербургской власти никого не интересуют. Всех там интересовала только власть как таковая. Стало ясно, что корсиканец за границами России уже никакой опасности не представляет и там, за этими границами, войну вести можно сколько угодно жизнями великолепных русских солдат и офицеров, которые научились бить французов.
— Наконец-то, — заметил я.
— Они всегда хорошо сражались, — продолжал Олег, — им только мешали совершенно глупые и запятые петербургскими своими делами вельможи. А как это было теперь удобно — отправить в Европу наиболее боевых и одарённых людей, а здесь, на этих заледеневших от чванства и самомнения набережных Невы, обстряпывать свои коридорно-канцелярские дела. И так это было удобно — сделать два кумира: императора, который, безусловно, возомнит себя победителем Наполеона и будет благодарен хору всех этих кабинетных подпевал и ловкачей... А другой человек весьма трагической судьбы — фигура огромная. Некогда умный, ловкий, великолепно образованный и даже талантливый, но слабый по натуре, слишком сладкоежка. После того как его сломил в Бессарабии Румянцев, слишком больно щёлкнув по носу, этот человек решил, что самый приемлемый в Петербурге успех — это успех фиктивный, когда человек, ничего не делая, возвышается за счёт подчинённых и покровительства стоящих выше. Вот эту школу Михаил Илларионович усвоил с блеском. Сам по себе, уже измочаленный излишествами собственных лизоблюдств и вследствие этого преждевременно одряхлевший, но великолепный от природы и придворной выучки актёр, он ни для кого уже не представлял в Петербурге опасности. Вот эти два кумира, которых ловко соорудили в Петербурге.
— А почему не стали сооружать кумира из Раевского? — спросил я с ноткой недоверчивости.
— Николай Николаевич слишком острый, слишком независимый и слишком зоркий человек, — бросил Олег, — он не терпел никаких ловкачеств. Из него стали было делать героя на эпизоде при Салтановке. Ведь когда челядь делает кумира себе, она его одновременно формирует для своих представлений о кумире, насилует его. Насилия Раевский не терпел.
— Да он и так был героем, — сказал я.
— Да, был. Но всё это стали обливать такими сладчайшими вареньями, что Раевского затошнило, — мрачно сказал Олег, — он предпочёл даже вовсе отказаться от этого подвига. Он несколько раз высказался в том смысле, что такого события вообще не было. Солдаты, мол, немного попятились, а я их немного приободрил. И Петербург быстро понял, что из этого блестящего генерала, в лучшем смысле этого слова интеллигента, сделать актёра и клоуна не получится. А как ты знаешь, особенно интеллигентность в России после Ивана Грозного была не в почёте. С интеллигентностью в высшем обществе раз и навсегда покончил Иван Грозный.
— Так что же там происходило? — возвратился я, всё-таки удерживая себя в руках.
— Они, эти изворотливые петербургские чиновники, превратили трагедию народа, тяжелейшую агонию общества, в спектакль, завершив его, как в опере, торжественным въездом в Париж Александра Первого. А всех, кто вынес войну на своих плечах и заплатил за неё своей кровью, они убрали со сцены. И убрали фактически навсегда, ловко скрывая за фанфарами смысл событий, истинную их цену, посредством искусного умалчивания то того, то этого. Кто в России знал тогда и теперь особенно, что взял Париж после двенадцатичасового штурма Раевский, который тогда командовал войсками союзников вместо раненого Витгенштейна, что именно он, Раевский, подал императору мысль не устраивать сдачу ключей от Парижа победителям, чтобы явить великодушие, и кто знает, что капитуляцию Парижа от двух наполеоновских маршалов принял Михаил Орлов, тогдашний начальник штаба при Раевском, потом женившийся на его старшей дочери?
— Хорошо, — прервал я, — но мы уходим немного в сторону. Я бы хотел выслушать твоё мнение относительно высокого собрания, которое я посещаю, и кое-что послушать из твоей рукописи.
— Что касается собрания вашего, — сказал Олег, — то некоторые соображения, вообще типичные для нашего времени, у меня есть. Но я поостерегусь их высказывать. Мне нужно самому побывать на ваших собраниях: не хотелось бы мне быть подозрительным голословно. А почитать рукопись я готов хоть сию минуту. Но сначала нужно всё же отхлебнуть чайку с блинами. У хозяйки, по-моему, всё давно готово?
— Не только готово, но и весьма уже остыло. — Наташа встала из-за стола и вышла из житницы.
2
— Прежде чем приступить к чтению, — начал Олег, — я хотел бы заметить, что в начале прошлого века с государственными, а особенно военными деятелями в России поступали несколько деликатней, чем, скажем, в середине двадцатого. Генерала Раевского, устранив из государственной жизни, император не расстрелял, не подстроил ему покушение или катастрофу, а предложил графский титул. Когда Раевский от титула отказался, государь сделал его членом Государственного совета, что носило конечно же чисто церемониальный характер. А генерала Орлова, героя взятия Парижа, сделал своим флигель-адъютантом.
— Александру всё же было далеко до Кобы, товарища Сталина, — усмехнулся я.
— Правильнее было бы, наверное, сказать, — поправил Олег, вытягивая перед собою правую руку с полусогнутым указательным пальцем и придавая словам своим кавказскую интонацию, — правильнее было бы сказать, дорогие товарищи, что товарищу Сталину было далеко до российского императора, почему у наших товарищей декабристов и появилось неистребимое желание покончить с царизмом.
3
«Записанный на пятом году жизни, как и многие дворянские дети, в военную службу, он уже на шестом году был сержантом лейб-гвардии Преображенского полка, — начал Олег, прохаживаясь по широким дореволюционным половицам житницы, разрумянившийся после блинов и чая, бронзово тронутый огнём трёх свечей подсвечника. — Но лишь в пятнадцатилетием возрасте в чине прапорщика начал он служить в боевых войсках своего двоюродного деда генерал-фельдмаршала графа Потёмкина. Надо знать и особенно учитывать, что же представлял из себя генерал-фельдмаршал граф Потёмкин при Екатерине Второй и как вследствие колоссальной значимости этой фигуры его влияние сказывалось на судьбе каждого человека, в которой всемогущий фаворит императрицы принимал участие.