Страница 106 из 116
— Нацисты, — возразил Шарль, — встречаются повсюду. Не обязательно быть немцем, чтобы быть нацистом. Нацисты есть во Франции, но они есть и у вас.
Саша не ответил. Нагнувшись, он зачерпнул пригоршню песку и в течение нескольких минут пересыпал песок из ладони в ладонь. Потом сказал:
— Нацизм не перетекает в коммунизм и наоборот, как песок из одной руки в другую. Они взаимно непримиримы.
— Дело в том, — сказал Шарль, — что вы на все смотрите с точки зрения идеологии. Действительно, по своему содержанию обе идеологии во многом противоположны. Но если встать на точку зрения индивида, где же разница? Не все ли равно человеку, какая его раздавит идеология — правая: нацистская, фашистская, или левая: коммунистическая, социалистическая, маоистская?
— Вы считаете, что Наташе не разрешают выйти замуж за Жана, потому что она из еврейской семьи?
— Сомневаюсь, хотя это не облегчает ее положения. А вы что думаете?
— Ее национальность не имеет к делу никакого отношения, — сказал Саша. — И кроме того, мы не нацисты.
После чего он принялся объяснять, почему, во всяком случае на нынешней фазе, которая, кстати, продлится долго — одну, две, три пятилетки, четверть века, а может, и больше, — надо убедить людей, что, перевернув страницу сталинизма и поклявшись никогда к ней не возвращаться, нельзя соблазняться той примитивной идеей, что самое лучшее — это попросту постепенное сближение с Западом, перенятие его образа жизни и мышления.
— Разумеется, об этом не стали бы заявлять в открытую, все внешние атрибуты, привычные лексика, словарь сохранились бы, власть, разумеется, осталась бы в руках партии, но по эту сторону занавеса стали бы жить, стали бы думать, как на Западе. Это легкий путь, и, как всегда в подобных обстоятельствах, есть много желающих пойти по нему. Поэтому разрешить Наташам выходить замуж за Жанов, будь они даже коммунистами, — значит выбрать путь наименьшего сопротивления, сделать шаг к признанию того, что личность всего важнее, что достаточно только захотеть и можно уехать — зачем? — чтобы последовать за своим любимым, чтобы жить за границей, чтобы вкусить прелестей Запада. Это был бы скользкий и опасный путь. Никто не должен покидать корабль, пока он не прибыл в пункт назначения. Надо держать экипаж в напряжении, не позволять ему увлечься иллюзорными перспективами. Повторяю, наша цель иная. Не следует ошибаться — ни внутри страны, ни за границей — и воображать, что возможно сближение, стоит только взять немножко оттуда, немножко отсюда.
— Короче говоря, — спросил Шарль, — в глубине души вы одобряете, что Наташе отказано в праве выйти замуж за Жана?
— Видите ли, мне это кажется логичным.
— И вы можете терпеть подобную логику, вы думаете, что можно жить, считаясь с ней? Она вас не стесняет? Не мешает вам участвовать в осуществлении задуманного? Вы можете вписать ее в ваше видение будущего?
— Повторю еще раз, я знаю, что вы будете неприятно поражены, но если говорить честно, то я должен ответить «да».
— Значит, — сказал Шарль, — между нами...
— Погодите, — прервал его Саша, — дайте мне договорить. Мое «да» не безоговорочно. Я ставлю одно условие, и, если оно не будет выполнено, я забираю свое «да» назад.
— Каково же ваше условие?
— Давление на экипаж, о котором я говорил — и тут нет места недомолвкам, — должна оказывать коллективная энергия, низы и верхи должны быть единомышленниками, нужна всеобщая поддержка намеченного пути развития, насилию, принуждению не должно быть места.
— И вы всерьез полагаете, что это условие может быть выполнено?
— Я думаю, что нынешние обстоятельства исключительно благоприятны. Народ расстается со сталинизмом, причем многие находятся в состоянии шока, потому что в действительности они не знали, в какой живут системе, разоблачения были чудовищны, но надо воспользоваться этим шоковым состоянием, чтобы предложить другой проект общества, и среди тех, кто все знал, ибо они непосредственно прошли испытание системой, есть люди, у которых еще достаточно энергии, чтобы сформулировать этот новый проект, система их не раздавила, по-своему они ей сопротивлялись и теперь хотят отдать все силы, чтобы построить что-то другое. Никогда у нас не будет подобного стечения обстоятельств, надо им воспользоваться.
В глубине души Шарль восхищался Сашиным энтузиазмом, в некотором роде завидовал ему. Оглядываясь назад, на недавнее прошлое Европы, во всяком случае Франции, он спрашивал себя, не упустили ли его страна, его народ свой шанс после окончания войны, сумели ли они воспользоваться обстоятельствами, чтобы добиться определенной цели?
Они дошли до конца пляжа. В этом месте лес, подходивший к реке, кончался. Они поднялись по крутой тропинке к лугу, покрытому весенними цветами, и остановились у небольшого возвышения, откуда видна была вся излучина реки. Солнышко чудесно пригревало. Они уселись на траву. С другой стороны реки, насколько хватало глаз, расстилались бесконечные луга, поля, то там, то здесь виднелись небольшие березовые рощицы, поблескивали на солнце зеркальца воды. Не на чем было остановить взгляд — бескрайние равнины, простиравшиеся от края до края, уходили за горизонт, были окутаны легкой дымкой, в которой сливались земля и небо. Даже пейзаж был здесь иным. Какая же энергия требовалась для того, чтобы творческий, созидательный дух мог освоить эти просторы!
— Вы читали Евангелие? — спросил Шарль.
— Только в отрывках. У нас дома нет религиозных книг, за исключением старого молитвенника, принадлежавшего моей бабушке. Здесь религиозные книги найти труднее всего.
— Но, быть может, вы все-таки знаете рассказ о том, как дьявол искушал Иисуса?
— Знаю.
— Значит, вы помните это место: дьявол приводит Иисуса на высокую гору, показывает ему землю у ног его и предлагает владеть ею, но Иисус отказывается. Я думаю, что в этом вся разница между нами. Я не хочу сказать, что ваша система хочет царить над миром. Я не это имею в виду. Но ваша система — это искушение Идеалом. Вы хотите во что бы то ни стало обустроить мир, обустроить человечество. Я в это не верю, более того, считаю подобные попытки опасными, отношусь к ним с недоверием, боюсь их. В конце концов, каждый должен сам найти цель в жизни и постараться достичь ее. Все, чего я прошу у власти, ибо речь идет именно о ней, — чтобы она не навязывала мне свои цели и планы, если они не совпадают с моими собственными. Общество, интересы которого воплощаются только в одной программе, сколь бы грандиозна и замечательна она ни была, такое общество невыносимо. На худой конец, лучше общество без программы — вы скажете, быть может, без души, — чем общество, целиком и полностью замкнутое на единственный проект, одержимое одной идеей, бездушное, отрекающееся от личности, приносящее ее в жертву коллективному горнилу. Чем дольше я живу здесь, чем больше сравниваю наши системы, образ жизни, склад мышления — и вы, Саша, были и остаетесь для меня замечательным другом, образцом для сравнения, — тем больше я задаюсь вопросом, не является ли кажущаяся хаотичность западной системы, в которой я живу, — ибо действительно никто не знает, какова наша цель и что мы строим, настолько все многообразно, сложно, изменчиво, непоследовательно, — не является ли эта хаотичность ценой, которую надо заплатить, чтобы сохранить для личности максимум свободы. Мне кажется, что без этого многообразия, непоследовательности личность будет беззащитна. Именно они гарантируют ей свободу быть, насколько это возможно, самой собой. Разумеется, всякое общество ограничивает свободу личности, и человек никогда не сможет быть до конца свободным. Но в нашем маленьком западном мире, все более сужающемся в масштабах планеты, возможность свободы пока еще достаточно велика. И в конечном счете, я полагаю, нет ничего важнее, чем сохранить эту возможность. Вот единственная цель нашей политики. Все остальное кажется мне несущественным.
— Сейчас мы с вами находимся на одном краю Европы, — сказал позже Шарль. — А я живу на другом краю той же самой Европы. Наверное, важно, что между нами существует диалог. Но, быть может, он ни к чему не приведет и только позволит убедиться, что между нами — непреодолимое расстояние. Быть может, диалог этот прервется, и мы ничего не будем знать друг о друге.