Похищенный

Миссис Корнс проводила ее до станции и посадила на поезд, уходящий в Лондон.

— Есть там у тебя близкие люди, Эмма?

Миссис Корнс была расстроена. На ней было все то же темно-синее выходное пальто, которое она надевала на похороны, наглухо застегнутое до самого горла, из-под которого виднелся узорчатый шелковый шарфик. В резком утреннем свете ее губная помада, неумело нанесенная дрожащей рукой, выглядела слишком розовой. Подслеповатыми глазами она внимательно всматривалась в Эмму.

— Мать очень переживала из-за тебя, — сказала она. — Все эти твои разъезды огорчали ее. Ты нигде не пустила корней. И мне больно думать, что у тебя не осталось близких, на которых ты могла бы опереться.

— У меня есть хорошая подруга, Джоанна. Это девушка, с которой я живу, — принялась уверять Эмма добросердечную старушку. — Она не оставит меня.

Собираясь ограничиться рукопожатием с миссис Корнс, Эмма вдруг обнаружила, что крепко обнимает ее. От миссис Корнс пахло розовой водой и ячменными лепешками. Несколько мгновений они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Проводник дунул в свисток. Эмма отпустила миссис Корнс. Та отступила, повернулась и вышла за ограждение.

Как-то вечером она сидела в «Синем винограде» вместе с Джоанной, когда к ним подошел Оливер. Она не видела его и не вспоминала о нем уже некоторое время. Он был не один, а с друзьями, но оставил их, чтобы подойти и заговорить с Эммой.

— Я слышал о вашей матери, — сказал он, глядя на нее сверху вниз. — Это большое несчастье. Если вам захочется поговорить об этом, я всегда рядом.

Что бы Оливер ни разглядел в ней в тот вечер, но к своим друзьям он больше не вернулся. Остаток вечера он просидел рядом с Эммой. Они выпили бутылку вина, разговаривая о смерти и задаваясь вопросом, в чем смысл жизни, если в итоге все превращается в тлен.

— И кому нужна красота, спрашивается? — негромким голосом поинтересовалась Эмма. — Моя мать очень любила море. Особенно вечером. И обожала закаты в Корнуолле.

— Красота — это миф, — откликнулся Оливер. — Солнце и море совсем не красивы. Мы просто запрограммированы так думать, потому что они олицетворяют собой воду и тепло. Топливо, которое необходимо для того, чтобы выжить.

Отрешенная мрачность разговора как нельзя лучше отвечала подавленному настроению Эммы. Она даже не заметила, когда ушла Джоанна. Глаза ее наполнились слезами от осознания тщеты собственных усилий и бессмысленной пустоты короткой человеческой жизни.

Оливер взял ее за руку.

— Я приглашаю тебя на свидание, — сказал он. — В эти выходные. Мой приятель играет в музыкальном ансамбле. Они регулярно дают концерты в Брикстоне.

* * *

Группа играла в баре, затерявшемся среди путаницы боковых улочек и переулков где-то между Клэпхемом и Брикстоном. Эмма не прилагала титанических усилий к тому, чтобы выглядеть сногсшибательно, и не стала наряжаться, готовясь к вечернему походу на концерт. Она надела обычные джинсы и надежный черный топ, приобретенный на распродаже в универмаге «ЛК Беннетт», горло которого украшали сверкающие камешки. В последнюю минуту Джоанна настояла, чтобы она добавила к своему туалету еще и длинные сережки с черным янтарем. Впрочем, настроение у Эммы было отнюдь не праздничное. Только что умерла мать. И собиралась она не на свидание. Оливер выступал в роли друга, не более того.

Впрочем, очень красивого друга. Он встретил ее у выхода со станции метро «Брикстон». Высокий, в голубой рубашке и вельветовых брюках темно-красного винного цвета, он выглядел потрясающе, и Эмма поняла, что пропала. Бар располагался на углу, в просторном кирпичном здании с огромными окнами и большим зеленым навесом над входом. Обогреватели выставили наружу, и длинные скамьи на тротуаре оказались битком забиты болтающими и смеющимися посетителями. Внутри яблоку было негде упасть. Эмма шла следом за Оливером по узкой лестнице. На верхней площадке очень красивая блондинка с блокнотом с зажимом и светящейся татуировкой на запястье крепко обняла Оливера и проводила его с Эммой к столику, с которого была хорошо видна сцена. Стулья были низкими и стояли вплотную друг к другу. Всякий раз, наклоняясь к Эмме, чтобы сказать что-нибудь, Оливер касался ее коленом.

Музыка представляла собой причудливую смесь джаза и блюза: то живая и заводная, то медленная и печальная. Певица, высокая чернокожая девушка со светлыми крашеными волосами, заплетенными в косички, обладала хорошо поставленным голосом, и временами бар замирал — посетители слушали ее, затаив дыхание.

Оливер рассказывал ей о своей подружке.

— Мы с Шармилой расстались, — говорил он Эмме за рыбной похлебкой и «гинессом». — Ей пришлось переехать в Эдинбург, у нее там работа.

— Мне очень жаль, — заметила Эмма. — Ты, должно быть, скучаешь по ней.

— Да, немного, — признался Оливер. — Но для нее на первом месте всегда была карьера. Если бы между нами было что-то настоящее, я мог бы поехать за ней в Эдинбург или она могла остаться здесь, со мной, но никто из нас не был готов принести себя в жертву.

Когда концерт закончился, время приближалось к часу ночи и метро уже закрылось. Оливер проводил Эмму до ее квартиры в Клэпхеме. То они шли темной улочкой, по обеим сторонам которой двери домов загромождали мешки с мусором, а витрины магазинчиков были забраны стальными решетками, то, свернув за угол, как часто бывает в Лондоне, оказывались на роскошной авеню с высокими особняками, окруженными деревьями. Клэпхем-Коммон, освещаемый уличными фонарями и светом, падающим из окон, выглядел таинственным, темным и очень романтичным. В одиночку Эмма не стала бы срезать угол и не рискнула бы идти через парк в такой час, но с Оливером она чувствовала себя в полной безопасности. Район Лондона, в котором она жила, до этого никогда не казался ей особо привлекательным, но сегодня просто покорил ее.

Особенно когда Оливер остановился под раскидистым старым каштаном и поцеловал ее.

Это был их первый поцелуй. В нем было нечто особенное. Эмма оказалась не в силах устоять перед чарами Оливера и совершенно потеряла голову. Она читала об этом в книжках, но написанное другими людьми воспринималось как-то иначе. И только теперь она поняла, что они имели в виду. Все в Оливере представлялось ей таинственным и магическим, в ее воображении он был не совсем человеком. Кожа у него была такой чистой и гладкой на ощупь. От него не пахло потом даже по окончании длинного рабочего дня, как от других мужчин. От него исходил аромат разогретой хлопчатобумажной ткани, а его самого словно бы и не существовало.

Эмма выслушала историю детства Оливера. О том, как его родители погибли в автомобильной катастрофе и как тетка с первых же дней ясно дала ему понять, что никогда не хотела иметь детей. У Оливера была старшая сестра, которая жила в Бирмингеме и с которой он виделся очень редко. Эмма пришла в смятение. Как могли брат и сестра потерять друг друга? Сопереживая Оливеру, она забыла о собственном горе. У нее, по крайней мере, в детстве была бабушка, когда мать пребывала… не в себе. А вот у Оливера, похоже, не было никого. Эмма живо представила его себе семилетним мальчуганом, одиноким и напуганным, и при мысли об этом у нее от жалости едва не разорвалось сердце.

Оливер всегда знал, какие выставки, музыкальные фестивали и собрания следует посетить. В течение следующих нескольких недель они катались на серфинге в Корнуолле, побывали на полуострове Скай в Шотландии, спустились вниз по зеленой реке в Гэмпшире. Он привел ее на вечеринку в подземном туннеле в Докленде, на территории бывших морских доков, где прямо из стены торчала неразорвавшаяся бомба времен Второй мировой войны. Эмма пришла в полный восторг. Хотя, по здравом размышлении, вынуждена была признать, что раз все знали об этой бомбе, то власти, по крайней мере, могли бы ее разминировать.

Временами на Оливера накатывала черная меланхолия, но Эмма не позволяла себе расстраиваться из-за этого. Он работал много и упорно, иногда задерживаясь допоздна или в выходные дни, отслеживая денежные переводы во все концы земного шара. Эмма оставалась рядом, когда он чувствовал себя слишком усталым и хотел просто поваляться на диване перед телевизором. Подобная слабость и упадок сил являлись неотъемлемой частью его натуры, скрытой, впрочем, от глаз других людей.