Страница 27 из 148
Неуклюжий старик в домашней бумазейной рубашке, с его прямыми бровями, коротко остриженной головой, с живым взглядом глубоко посаженных глаз, был вполне обычный, такой же, как прежде. Да и жена его была, конечно, та же — заботливая женщина в коричневом платье из дешевого миткаля, с пепельными косами, уложенными под синее тану, некогда, должно быть, вполне миловидная, но теперь, по достижении средних лет, достаточно уставшая и озабоченная. Однако весьма необычные сведения о прежде знакомом человеке неизбежно влекут за собой искажение прежнего представления о нем в ту или иную сторону — стремлением приспособить к необычному или, наоборот, отталкиваясь от него. И я даже не знаю, в какую сторону привела бы меня в конце концов моя попытка вникнуть в отношения жены Симсона с графом Сиверсом. Нашел бы я, что мамаша Хеленэ столь под стать своему брату — имперскому графу и придворному маршалу, что остается только хлопнуть в ладоши и удивиться, как же я сам до этого не дошел?.. (Какая свободная, исполненная достоинства осанка, господи боже, а эти отточенные, законченные короткие фразы! Я мог бы давно это заметить! А если ничто иное, то хотя бы этот деликатно выпрямленный палец с обручальным кольцом на нем, когда она держит чашку…) Или, наоборот, воскликнуть — про себя, конечно, — елки зеленые! Чтобы эта протухшая от затхлой жизни, самая обыкновенная тетка из слободы?! Нет-нет, не может быть!
Даже не знаю, к чему бы я склонился. Потому что, не дав себе для этого времени, я сразу же приступил к разговору, совершенно для меня естественному, ибо я начал с того, что меня прежде всего интересовало: с вопроса о новой жизни Мааде.
— А чего ей не хватает?! Все у нее есть! — сказал сапожник, сидя перед чашкой кофе и рюмкой рябиновой водки. Почему-то мне показалось, что сказал он это с большей настойчивостью, чем это было бы нужно. — Девчонка в объятиях самого надежного купца города Раквере. К мужу добро так и стекается. У нее красивый дом. Будет ребенок. Какого же рожна ей еще надо. Счастья хоть отбавляй…
Я сказал — и сам почувствовал, что это просто бесстыдство, если не с точки зрения истины, то, во всяком случае, с точки зрения принятой в обществе вежливости:
— Я смотрю, госпожа Хеленэ, кажется, не столь довольна счастьем дочери? — Причем оснований для такого вопроса у меня было не больше, чем некогда оброненные женой сапожника слова о том, что Розенмарку она предпочла бы жениха немецкого происхождения (пусть этот жених был бы не больше чем ремесленник), — только эти бегло сказанные слова. И еще теперешнее горькое выражение ее лица. Но я не предполагал, что матушка Хеленэ ответит мне, почти чужому человеку, и, кроме того, по ее представлению, в какой-то мере человеку, близкому Розенмарку, так откровенно. Ибо какова бы ни была история моего знакомства и доверительных отношений с ее мужем и зятем, для нее самой я был действительно почти совсем чужой. Если только она, будучи сестрой того, кто являлся тайной пружиной раквереских дел, не была через мужа или зятя полностью осведомлена о хлопотах с бумагами и моем в них участии прошлым летом…
Так или иначе, но она, правда, без особой враждебности к Розенмарку, но все же с беспощадной откровенностью вдруг сказала:
— Моя дочь заслуживала бы лучшего мужа. Я этого ни от кого не скрывала. Не стану скрывать и от господина Беренда.
— Но-но-но, — заворчал сапожник, — что за такое особенное чудо твоя дочь! Она же и моя дочь. А моей дочери такой зажиточный и дельный человек ой как еще подходит.
Хеленэ не стала утруждать себя ответом, а я, для самого себя неожиданно, совершенно свободно, без стеснения стал рассуждать:
— Да-а. Я думаю, что и в Раквере нашлись бы не менее зажиточные молодые люди, притом немецкого происхождения. — И — внешне совершенно серьезно, а внутренне почти озорно — добавил: — Господин Кнаак, например (потому что вспомнил, говорили, будто это был один из желательных мамаше Симсон кандидатов в зятья), и вообще я удивляюсь, почему вы не повезли в свое время вашу Мааде, скажем, в Петербург? Она красивая и приятная девушка, прямо настоящая барышня. И по-немецки говорит. В Петербурге она непременно сделала бы блестящую партию.
— Пустые разговоры, — сказал сапожник, но мне показалось, что как-то не совсем уверенно. — К кому нам было ее везти туда? На ярмарке предлагать, что ли?
— Фуй — ты со своим языком! — вскричала мамаша, но я сказал:
— Господи боже мой! — И прежде чем продолжить, успел подумать: смею ли я и вообще умно ли это — вылезать с моими непроверенными сведениями — и все-таки вылез: — Как к кому! К дядюшке, само собой разумеется! Он бы взял племянницу к себе в дом. Разве не так? Разумеется, взял бы! Если вспомнить, с каким участием он поддерживает город и помогает ему в борьбе — из верности к местам, где прошли его детство и юность, так ведь? Разве можно допустить, чтобы он забыл свою племянницу или оттолкнул ее?! Нет, мне думается, ни в коем случае. Граф взял бы Мааде к себе в дом. Велел бы одеть ее по столичной моде, заниматься ею, чтобы она освоилась, привыкла. Взял бы ее в общество своих дочерей. А они у него крестницы императрицы. Своей супруге велел бы навести последний лоск. Вы только представьте себе, какие люди бывают в том доме! И какие возможности для находчивой и славной девушки, скажем прямо — необыкновенно красивой девушки, там открылись бы…
— Послушай, о каком дядюшке и… каком графе ты говоришь?
Я заметил, что впервые за время нашего знакомства сапожник сказал мне «ты». По-видимому, от неожиданности он так возмутился, что забыл, с кем говорит, — что я не только гувернер и доверенное лицо хозяйки мызы, но при том еще и немецкий господин. Я ответил:
— О каком дядюшке? Да о родном дядюшке Мааде. О графе Сиверсе. Брате госпожи Хеленэ.
— Что это еще за разговоры, — пробормотал сапожник, уставившись на стол, и по его тусклому и как бы неуверенному голосу я ясно понял, что он старается скрыть правду.
Но тут вмешалась госпожа Хеленэ:
— Аадам, что ты зря споришь. Ты не видишь разве, что господин Беренд просто знает.
Я был так поражен этим признанием, хотя и добивался его, что даже поперхнулся: значит, правда… С доверительной улыбкой я посмотрел госпоже Хеленэ в глаза и с той же Улыбкой повернулся к папаше:
— Вот именно. Я просто знаю.
Так. Теперь, следовательно, я просто это знал. Однако, боже мой, я поклялся себе здесь же, за их столом, что больше я не буду к ним приставать. Пусть у них будут свои тайны. Кто мне дал право вмешиваться и копаться в их делах. Но вышло, что другого выхода у меня уже не было. Потому что жена сапожника тут же пояснила:
— Если вам это известно, так зачем же нам скрывать.
Тот, кого вы назвали (интересно, что сама она имени не произнесла), действительно приходится мне братом. Ему удалось бежать из Раквере. С тех пор прошло больше тридцати лет. А в Петербурге господь чудесным образом помог ему. Наш город он на самом деле защищал от госпожи Тизенхаузен. Без него мыза давно бы нас отсюда прогнала. По его желанию мы держали это в тайне, однако Аадам знает об этом так же хорошо, как и я. А Розенмарк — лучше всех. Потому что он…
— Послушай, мать, чего ты тут понапрасну объясняешь! Ежели господину Беренду известно, значит, он знает, а больше…
— Аадам, чего ради нам притворяться! Раз господину Беренду известно, что Карл мой брат… — И обращаясь ко мне: — Видите ли, здесь, в Раквере, Розенмарк — тайная рука Карла. Все равно вы это знаете… Поскольку вы с ним имели дело. Вся его мощь идет из кармана Карла.
— Хеленэ, — воскликнул сапожник, — своим языком ты накличешь на нас беду!
— Ах, брось! — сказала она. — Я по глазам господина Беренда вижу, что он не какая-нибудь шельма с двойным дном, и вы доверились ему раньше, чем я. — И в мою сторону: — На поддержание города мой брат и правда не скупился. Но чтобы он особенно поддерживал или помнил меня и мою дочь, так этого не было. Но я хочу быть справедливой. За эти годы случалось даже, что мы получали какие-то тряпки. Иногда — редко, правда, — двадцать — тридцать рублей. Но как бы уж там ни было с этим, но одного я ему никогда не прощу — ни мужу, ни ему. Что он приказал Аадаму выдать Мааде замуж за Розенмарка. И что Аадам позволил приказать себе.