Страница 26 из 148
В том, что я говорил дальше, я сомневался еще больше, чем в сказанном до того, но мне нужно было на понятном языке довести свою мысль до логического конца. Я сказал: «Ибо подобный человек поймет искупающее чудо крови Иисуса, искупающее чудо ран бога-сына и сына плотника лучше, чем кто-либо другой среди сословия, к которому он принадлежит. И если он это поймет и в покорности примкнет к нашему братству, то для наших общин это обернется неисчислимой, непредсказуемой благодатью…» В заключение я сказал: «Итак, я заклинаю вас: если кто-нибудь нечто подобное слышал или услышит в дальнейшем, дайте знать старшинам. Чтобы наши старшины и попечители могли избрать, взвесить и решить, о чьем пробуждении нам следует молиться, кто должен стать нашим оплотом».
Мгновение я ждал, оказали ли мои слова какое-либо действие. Но ничего не последовало. Только оба близнеца маленькими деревянными ложками выскребали сахар, застрявший в трещинах их деревянных чайных мисочек, — кып-кып-кып. Теперь мне надлежало спросить жителей усадьбы про их заботы, про часы молений, про их проповедников. Но после пережитого напряжения ощущение чисто физического освобождения было слишком властным. Я был просто не в силах. Единственное, на что я еще был способен, это сложить руки и молиться. Молча. Про себя: «Господи боже, прошу тебя — если ты существуешь, — прости меня, что, поминая твое имя, я разыграл комедию, но иначе поступить я не сумел. Сделай, господи, чтобы все, мною здесь сказанное, бесследно исчезло, как камень в колодце. Ибо если они в самом деле, следуя моим словам, откроют мне след, за которым я охочусь, моя ответственность умножится в неожиданном направлении — сейчас я это понял — настолько, что я — даже не знаю, что бы я стал делать…»
Я пробормотал «аминь», встал и попрощался. Я не решился их благословить, что надлежало бы сделать, исходя из моей роли. Хозяин Юри вышел со мною, чтобы привести лошадь.
Посреди почти уже темного двора он тихо сказал мне:
— Погоди. Точно-то я не знаю. Но в ответ на твои слова скажу тебе про то, что видал и слыхал.
Мы вошли в конюшню и стали у моей лошади — в почти полной темноте между нами была только лошадиная морда, — и Юри полушепотом рассказал:
— Когда мне было, должно быть, семь или восемь лет, здесь, у Йыэрюютов, недолгое время жили один парень — наверно, в ту пору ему было лет двадцать — и того же возраста девица, они приходились моему отцу сводными братом и сестрой. Дед не вернулся со шведской войны, а их мать, дедова вторая жена, померла во время большой чумы. Сами же они — этот парень и девушка — вскоре отсюдова пропали, помню, что он был безбожный озорник, а позже я слыхал, что немало девушек плакало по нем, а он будто бы стал лакеем на Раквереской мызе. И сестру свою забрал с собой, она вышла замуж. А про этого парня, про этого неродного моего дядю, говорили, будто бы он бежал в Петербург. И будто бы стал там очень важным барином. Только навряд ли такой станет опорой для наших братьев. А после твоих слов я подумал, ежели господь того пожелает…
— А как его звали?
— Каарел.
— А теперь как?
— Ну, дак небось так же, Каарел?
— А фамилия?
— Этого я не знаю.
— А за кого вышла его сестра?
— Вот это я могу сказать. За сапожника Симсона. Она здесь, неподалеку, в городе Раквере.
Я крепко вцепился в жесткую лошадиную гриву. От неожиданности у меня подкосились колени.
— А ты с его сестрой дела не имеешь?
— С Леэной? Да нет. Она же теперь госпожа Хеленэ. Другой раз, когда случалось попадать в ракверескую церковь… Мы ведь все здесь души из прихода святого Якоба. Потому что Якобский Ветерант к братьям относится более человечно, не то что раквереский господин Порье. Но когда случалось бывать в раквереской церкви, так встречал и Леэну. И кивал ей. И за эти годы она раза два мимоходом звала зайти. Да только — прости меня господи — я не ходил. Потому что звала она не от души. Не божьи они люди там, у Симсонов. А еще того меньше — Иисусовы. Так чего я со своими деревенскими постолами забыл у них, в доме ремесленников…
Я ехал по лесу и по городу, время от времени освещаемым луной, и вернулся на мызу в девять часов. Тийо сказала, что госпожа приказала явиться к ней для разговора, как только вернусь. Я приложил палец к ее губам и потянул из передней на лестницу, ведущую наверх. И сказал:
— Не пойду. Уже поздно. Если она завтра спросит, когда я вернулся, скажи — в одиннадцать. — Я знал, что на такую пустячную ложь Тийо ради меня, усмехнувшись, пойдет.
Я отправился наверх в свою гувернерскую мансарду, зажег свечу и, как был, в одежде, бросился на бугристое ложе и уставился в низкий побеленный потолок.
Значит, эта нелепейшая история начинает становиться правдой? И жена этого старого неуклюжего сапожника Симсона и — бог мой — мать Мааде — сестра имперского графа Сиверса? А Мааде — племянница графа? И Розенмарк с его таинственными деньгами, связями и намерениями — муж племянницы Сиверса. Это значит, что Сиверс должен быть замешан в деле Раквере. В этом почти не приходится сомневаться. А если это так, то он играет в них решающую роль… И мне все это стало известно благодаря тому, что где-то там, далеко за лесами, в маленьком кружке простодушных людей — который, я очень боюсь, будет расти, — я посеял совершенно пустую, совсем тщетную надежду. И я почувствовал глубокое недовольство собой, более глубокое, чем предполагал, изображая из себя ярмарочного комедианта.
— Нет, милостивая государыня. Я ничего не узнал. Там живет молодое поколение, и они ничего о таком человеке не знают.
Это все, что я сообщил моей госпоже, когда она на следующее утро после завтрака опять призвала меня к себе.
— Они должны знать! — воскликнула она и бросила на меня разгневанный взгляд своих немного остекленевших, некогда красивых глаз.
— Если госпожа недовольна моими стараниями, то госпоже придется подыскать для этого дела более смышленого человека.
И тут я почувствовал: если она сейчас со злости меня Даже уволит или хотя бы скажет: «Вы правы! У меня есть ваша клятва. Забудьте всю эту историю и занимайтесь отныне только мальчиками!» — то мне станет чего-то очень существенного не хватать… Так что я даже вздрогнул, ожидая ее реакции на мои слова. Но она, по-видимому, вообще не приняла их к сведению. Энергично сжав пуговкой окруженные мелкими морщинками губы, она взглянула мимо меня в маленькое голубоватое оконное стекло, откуда был виден утренний мартовский сад, и спросила:
— Что вы намереваетесь делать теперь?
Я медленно произнес:
— Ммм… а госпожа не считает, что я мог бы сыграть несколько партий в шахматы с господином Рихманом?
— Ах, вы и в шахматы играете?
— Не очень хорошо, но…
— Ну что ж, идите играть. Надеюсь, этот старый дурень не считает вас слишком верным моим слугой…
Я ответил:
— Я тоже надеюсь, — и склонился в поклоне: на прощанье и для того, чтобы скрыть усмешку, которую вызвала у меня двусмысленность последних фраз — ее и моей, — хотя, наверно, полностью мне это не удалось.
Но я не пошел в тот вечер к Рихману играть в шахматы. Даже не знаю, в сущности, почему. Может быть, просто для того, чтобы иметь возможность представить себе свое поведение в какой-то мере независимым… Час за чашкой кофе у Рихмана за его шахматным столом, среди пряных аптечных запахов, идущих из соседней комнаты; на столике рядом с чашками рюмки с мятным ликером, а напротив, по другую сторону стола, старик с головой странной формы и таким же образом мыслей, немного вертопрах, немного пустослов, но много повидавший и знающий много интересного, с его игривыми намеками, — разумеется, это было бы куда заманчивее, чем бдение среди запахов дубителей, лука и кофейной гущи в обществе папаши и мамаши Симсонов, сидя с которыми их несостоявшемуся и им неведомому кандидату в зятья должно было казаться, что он сидит в чужих штанах. Но именно там я и просидел этот вечер.
Прежде всего я воспользовался возможностью и заказал себе в мастерской у папаши Симсона новую обувь на весну: у меня оставался с прошлого лета неиспользованный кредит в счет моей работы. После чего меня уже как старого знакомого пригласили выпить чашечку кофе, на что я и рассчитывал. Потому что в связи с новыми сведениями мне хотелось поближе посмотреть на сапожника и его жену.