Страница 29 из 36
— Чукка, ну.
— Ух! понеслась!..
— Ррраз… Готово.
— Твоя черта наравне с Наоми.
— Теперь очередь за обезьяной — за мной.
— Ладно. Валяй.
— Вот…
— Ррраз…
— Ага! Рекорд за мной. Я на четверть дальше Хорта. Прошу выдать мне приз — рюмку коньяку.
— Я оспариваю рекорд. Долой Рэй-Шуа.
— Браво, Хорт, браво! Ну!
— Ух, длинноногий дьявол.
— Вот… вот…
— Ррраз… Готово…
— Браво! Хорт. Рекорд побит. Дальше на четверть.
— Ну, нет. Посмотрим. До трех раз.
— Все равно — рекорд будет за мной! Будет!
26. Лето прощальное
Думал ли Хорт о смерти?
Нет.
Дети не думают о смерти, а он был истинный, искренний ребенок, научившийся еле ходить по земле счастья.
Не сожалел ли Хорт, что теперь перед концом дней своих он лишился спокоя созерцания и уединения?
Нет.
Новый, юный, второй Хорт теперь не знал, что такое одиночество или тоска.
Ведь Наоми, Чукка, Рэй-Шуа, Диана, землянка, охота, ружья, рыбацкая лодка и северная природа — окружали его радугой великой дружбы.
Не видел ли Хорт в чем-либо ошибки?
Нет.
Или обе жизни его — сплошная ошибка, или все происходящее, все совершающееся — сплошной разумный, утверждающий смысл.
Не он ли верил, что ничего на свете зря не происходит?
Значит — все основания за высшее оправдание жизни были у него в сумме прожитых лет.
Не искал ли Хорт еще большей высоты, чтобы в последний раз еще шире и глубже познать вершину достижений?
Нет.
Он невыразимо благодарно улыбался своей затейной судьбе и если искал высоты — то этой высотой он называл мысль пожелать и другим такого же блистающего счастья второй жизни.
Хорт смотрел вокруг.
Сам мир улыбался ему навстречу, как будто говорил:
— Ну, что тебе нужно еще?
И Хорт отвечал:
— Ничего. Со мной все.
Теперь Хорт облюбовал Черное озеро, что было в верстах четырех от землянки и стояло под сосновым обрывом высокой горы, на противоположной стороне реки так, что издали было видно на горе, в лесу, землянку.
Черное озеро было очень глубоко на середине, а на концах заросло густым камышом и травой, — здесь жили утки большими выводками.
Озеро отличалось крупной рыбой.
Хорт сколотил тут плотик и рыбачил, и охотился.
У Наоми был свой плотик, у Чукки и Рэй-Шуа — свои.
Все или разъезжались по разным местам или сцеплялись все вместе и плавали деревянным островком по громадному озеру.
Кто охотился, кто рыбачил.
Диана же неотступно следила за утками и повизгивала от непонимания, почему все так лениво бьют уток, раздражающих чутье.
После выстрела она спрыгивала в озеро и уплывала доставать утку — это было верхом ее удовольствия.
Фыркающая от воды черно-рыжая морда Дианы с уткой в зубах — изумительная картина, которая приводила Наоми в детский восторг; впрочем, не менее ликовали и другие охотники.
Наоми ловко стреляла и увлеклась охотой до самозабвения, до сплошных охотничьих снов.
Зимой она два раза ходила на берложных медведей и оба раза медведи бросались именно на Наоми, которая храбро их отражала.
И все же не переставала называть всех на свете медведей «симпатичными».
Наоми за свои десять месяцев пребывания на севере, в лесной землянке, заметно преобразилась под острым влиянием могущественной природы.
Из хрупкой, мечтательной, вспыльчивой девушки города, из избалованной дочери капиталиста Старта она стала здесь умиротворенной, сильной, ловкой, здоровой, энергичной.
Она научилась разговаривать с молчанием бесконечного леса, она оценила смысл медвежьей берлоги и океанское величие своих друзей.
Теперь, плавая на своем плотике с ружьем и Дианой, ей странным, нелепым видением казался ее богатый, но бездушный, бессмысленный дом, где во имя денег, как в тюрьме, томились ее отец и мать.
Захотелось поверить ей, что они тоже будут здесь и увидят, поймут, почуют истину о жизни, легенду о вседержавности природы, сказку северных дней в лесных горах у реки и радость, волнующую радость охоты.
И о Ниа и Джеке вспомнила она: всех их захотелось так увидеть здесь.
Она подплыла к плотику Хорта и спросила:
— Знаешь ли, милый, о чем сейчас я раздумывала, кончив охоту?
— Знаю: ты думала об отце, матери, Ниа и Джеке…
— Правда.
— Потому что и я думал о них: ровно через месяц мы их вызовем сюда проводить меня, если они пожелают…
— Хорт, это будет так гениально.
— Мы соберемся все вместе.
— Как прежде.
— Да.
— Они будут горячо тронуты, Хорт, они могут прилететь на аэроплане.
— Ну, конечно. Мы устроим небывалый пир, шумный, блестящий пир и… Кончено!..
— Хорт, не говори до конца…
— Прости, не буду.
— Воображаю, как они будут рады увидеть тебя и нас.
— Завтра! или на днях мы разошлем им телеграммы и письма.
— Я закажу им разных невероятных вещей — здесь все это обретает исключительную ценность.
— Наоми, ты улетишь с ними домой?
— Хорт, я не хочу об этом говорить пока…
— Прости, птичка.
— Не надо… Ну, ладно, потом… Как охота?
— Вот три кряквы на ужин и завтрак.
— А вот я поймал щуку на двенадцать фунтов и пять окуней. Я мало рыбачил. Смотрел…
— О чем думал ты?
— Я смотрел вокруг и радостно, нежно прощался с летом — хорошее, дивное было лето, будто для меня, специально — для Хорта Джойс по заказу.
— Это порядок вещей.
— Наоми, я стал избалован счастьем, что всерьез начинаю думать, будто мир действительно крайне озабочен, чтобы доставить мне максимум приятного.
— Ты избран судьбой — это понятно. Ты — юноша.
— Кстати — о розовой юности. Наоми, птичка, прошу тебя сшить мне розовую рубашку из твоего платья. Это выйдет хорошо и мне так нужно для конца. Понимаешь?
— Да, Хорт.
— И ты пришей к воротнику и груди несколько золотых украшений и несколько серебряных бубенчиков, что имеются на кукле-негритянке.
— Это хорошо.
— Не правда ли?
— Я думала об этом.
— И еще ты сама по вкусу своему сочини к розовой рубашке что-нибудь, в роде надписи: Хорт Джойс ушел рыбачить или на охоту… Все равно — что-нибудь.
— Понимаю.
— И пришей на прощанье свою записочку.
— Не говори больше.
— Прости. Не буду. Я просто радостен.
— Что сказал ты лету?
— Я могу повторить, то-есть сказать в самом деле несколько пестрых слов.
— Повтори.
— Чтобы не забыть — еще одна просьба: быть может, напишут записочки и Чукка и Рэй-Шуа. Ты тоже пришей их к рубашке. Я прочту… Там, потом, прочту….
— Хорошо. Повтори слова лету.
— И вот еще обязательно, не забудь. И я не буду больше говорить о рубашке.
— Ну…
— Ты намажь какой-нибудь краской ступню, след Дианы и отпечатай на рубашке.
— Устрою.
— Спасибо, птичка. Что я могу сказать лету? Вот. Прощай, до свиданья, прощай на долго, мое десятое лето. Я говорю десятое, потому что первые сорок прожитых лет не видел сквозь мрак бедности и несчастья. Прощай, десятое лето. Ты видишь: я совсем мальчиком стал и мечтаю о розовой рубашке с серебряными бубенчиками. Каждому зеленому дереву, каждой травке, каждому цветку, каждому дыханию твоему горячему — кланяюсь. Всем твоим дням и ночам — кланяюсь. Надеюсь, мы расстаемся друзьями. Пусть Цунта останется свидетельницей, что я дорожил каждым часом твоим. Согретый, влюбленный, радостный, юный, счастливый, я прощаюсь с тобой, мое последнее лето, знойное, изумрудное лето…
…Сегодня на березе я увидел первую желтую ветвь. Я понимаю, что это означает. Ты уйдешь чуть раньше меня и ты запомни: Хорт несказанно был благодарен тебе за все дни и ночи. Да. Мы никогда не увидим друг друга и не надо…
…Наша песня кончилась — мы взяли свое. Прощай, прекрасное лето. Смотри: я сияю радугой над озером. Наоми, и ты — со мной…
27. Смерть Хорта
Белой с голубыми цветами громадной скатертью была покрыта поляна около Черного озера.