Райские птички

От страшной догадки Джереми прошиб пот. Неужели все люди на материке — такие? Но, если так, то куда же они с Вилиной бегут? От кого и зачем? И что, в конечном счёте, представляет собой Экола — благодатный оазис в пустыне равнодушия и жестокости или тюрьму? Больницу, где только и умеют, что делать уколы, от которых душа покидает тело и пускается бродить беспризорным псом по звонким металлическим коридорам?

«Если счастье в силе, то почему эти сильные парни выглядят, как зомби? - устало думал Джереми. - Ложь, опять ложь... И здесь, и везде...»

Пока он и Вилина мялись у дверей — покинутые и как будто никому не интересные — и ждали своей участи, страх сменился апатией. Крошечный росток любопытства увял.

Наконец, поговорив с кем-то по телефону, их провожатый вернулся. Джереми подивился его лихим усам — и всему облику чёрного, сытого таракана. Жирный, словно намасленный лоб, толстые губы, тугие щеки в булавочных крапинах угрей... Должно быть, у Вилины возникла такая же ассоциация — она сморщила нос, точно собираясь чихнуть или заплакать.

- Ну, что, райские птички, отлетались? - спросил «таракан» почти весело, блестя мазутными усами. - Бежать удумали?

Отпираться было бессмысленно. Джереми кивнул. Его мутило, и хотелось, чтобы всё поскорее закончилось.

- Я позвонил в Эколу, сейчас за вами приедет кто-нибудь из ваших, - сказал «таракан» и сально подмигнул Вилине. - Запретного плода отведала, красотка? Из рая не бегут. Разве что вы — Адам и Ева.

Вилина покраснела и втянула голову в плечи. Джереми не выпускал её руки.

«Адам и Ева, - подумал он. - Хорошо бы. Вот только Адам не был младше Евы. Бог сразу сотворил их взрослыми — и равными».

Через полчаса за ними на синем «вольво» приехал Фреттхен. Не столько взбешенный, сколько оскорблённый и расстроенный, он посмотрел на беглецов красными от бессонницы глазами, словно хотел сказать: «От кого — от кого, но от вас ребята, я такого не ожидал». У него был вид человека, которого предали все близкие и друзья.

Джереми ответил ему мрачным взглядом исподлобья.

Они шли — в узком луче света, падающем из приоткрытой двери — через двор к машине. Хорёк — впереди, сгорбленный, понурый, потёртый, как старый пиджак, а Джереми с Вилиной — переплетённые, как два молодые деревца, склонившие головы на плечо друг друга. Неудачный побег ещё больше сблизил их.

До Эколы добрались быстро, за какие-нибудь десять минут. Поселок спал, досматривал последние — самые сладкие — сны. Хорёк выпихнул Джереми из машины у кирпичного лабиринта, буркнув:

- Завтра, полдесятого, в моём кабинете. И, будь любезен, без фокусов!

От толчка Джереми чуть не упал и, пытаясь сохранить равновесие, ухватился за жёсткие стебли. Как будто сразу несколько лезвий полоснули по ладоням.

Вилина рванулась вслед за ним, но Фреттхен захлопнул дверцу перед её носом.

- А тебя я отвезу к мужу!

Взревел мотор, и автомобиль странными рывками, подпрыгивая на ходу, понесся по гравийной дороге — к городку семейных.

Несколько долгих мгновений Джереми стоял, опершись спиной о стену и пытаясь рассмотреть в темноте израненные плющом руки. Затем выпрямился и медленно побрёл через рабочий квартал к «детскому городку».

Он лежал на кровати, поверх одеяла — чутко прислушиваясь к каждому шороху. Обступившая его ночь — а вернее, тёмный предрассветный час, готовый взорваться яркими красками восхода — потрескивала и постукивала, чирикала неведомыми птицами, срывалась с крыши на карниз каплями росы, откликалась призрачными далекими голосами. Джереми не спал, а размышлял. Спокойно, почти холодно. Без страха. Пережитый пару часов назад стресс закалил его, сломал внутри плотину, за которой начиналась бесконечная свобода.

Что они сделают с ним и с Вилиной? Ничего такого, что уже не делали раньше. Отдадут доктору Корку? Пусть. Джереми до сих пор не мог понять, зачем слонялся бесплотным призраком по больнице, подглядывая за врачами — почему не покинул её, не вырвался на волю? Ведь для астрального двойника не существует стен. Они с Вилиной этой ошибки не повторят. Нет. Они возьмутся за руки и — невидимые и легкие, как одуванчиковый пух, летящий к солнцу — отправятся на материк, за океан, куда угодно, и никакие шлагбаумы их не остановят. Пусть кто-то назовет это смертью — какая разница? Так люди называют всё, что не в состоянии постичь своим слабым умишком. Когда тело перестаёт быть тюрьмой — ничто другое уже не сможет ею стать.

Он думал, что опять не сомкнёт глаз до утра, но как-то незаметно для себя уснул. Без сновидений — просто моргнул, и кадр сменился. Вместо крапчатой серости, лунной серебристой размазни — залитая светом комната. Свитер, небрежно кинутый на спинку стула. Недопитый стакан газировки на столе. Мстительно укутанный шарфом «градусник». Хорёк разозлится — плевать. Теперь уже, действительно, плевать. Хуже, чем сейчас, уже не будет. Стопка нотной бумаги на тумбочке у кровати, а поперёк неё — перьевая ручка. Накануне побега Джереми как раз начал записывать одну мелодию... Как же это, как там было? Он нахмурился, пытаясь вспомнить первую фразу... «Всё-таки музыка — странная штука, - мелькнула мысль. - Она как будто не существует сама по себе — а только во взаимодействии с кем-то или с чем-то... Её не повесишь на стену, как рисунок, и не сунешь листок друзьям, вот, мол, смотрите, я сочинил. Её могут оживить только человеческие пальцы и голос...»

За окном привычно надрывался громкоговоритель — и от этого становилось как-то по-особому уютно, и глупая попса больше не раздражала.

Джереми сладко потянулся и сел, босыми ступнями нащупывая на полу сланцы. Кажется, никогда еще утро не доставляло ему такого удовольствия. Последний глоток воздуха перед казнью — что может быть восхитительнее?