Страница 6 из 35
— Откуда знаешь про тех четверых? — спросил подозрительно Хлопуша. А помолчав, добавил, словно через силу: — И про Пугачева отколь слышал?
— Да хоть и на краю света живем, — вскинул обиженно голову Петька, — а проходят люди мимо, бродяжки, от господ утеклецы[34]), рассказывают…
— Про тех четырех говорили, правда. А про Пугачева не слышал, — с наивной хитростью сказал Хлопуша. И, словно почувствовав, что Петька ему не верит, расхохотался вдруг:
— Дурак ты, провора! Государь он, иль не государь, тебе печаль какая? Быть бы нам всем в добре. До, него, народ брел розно, а он в артель всех сбил. А артелью, сам знаешь, города берут. Да только што… Чучела ведь он! На безлюдье то и Фома за дворянина сойдет…
— Чучела? — испуганным шопотом выдохнул Петька. — Кто чучела?
— А мы о ком говорили-то? — злобно спросил Хлопуша. — Он начал, и за то спасибо. А кончать не ему. Без него свою стежку найдем, указчиком не ему быть. А ты, провора, — поднялся и встал растопырившись над Петькой Хлопуша, — вижу я человек неплохой, сметливый, да проворный. Вот только дотошен[35]) ты больно, не в меру. Все тебе знать надо, как и што, не плоше исправника. Аль тебе платят за это, чтоб ты вызнавал все? А? — Хлопуша махнул рукой, рассмеялся загадочно и отошел к дубу. Петька замер испуганно, высоко подняв ноги в коленях и опустив голову, так что шапка чуть не валилась на землю. Последние слова Хлопуши перепугали его. Мелькнула мысль: «Неужто догадался?»
Ах! Когда б нам, братцы, учинилась воля…
Запел вдруг тихо, мягким баском Хлопуша:
Мы б себе не взяли ни земли, ни поля.
Пошли б мы, братцы, в солдатскую службу…
Хлопуша открыл рот, чтоб набрать воздуху, да так и замер. Где-то близко, звонкий трескучий тенорок подхватил:
И сделали б мы между собой дружбу…
— Кто? — шопотом спросил Хлспуша, подавшись вперед, готовый бежать. Затравленный зверь заметался в его глазах.
— Свои, — безучастно ответил Петька. — С завода. Жженый твой!
А тенорок, приближаясь, пел:
Всякую неправду стали б выводить
И злых господ корень стали б переводить
[36]
)…
Хлопуша, отвернувшись в сторону, обратную той, откуда доносилось пение, торопливо завязал нос платком…
III
Из кустов на полянку, к самому дубу, вышли двое, — молодой парень, светловолосый, кудрявый, с огромными синими глазами, и плюгавый человечек, хромой, косолапый и косой, — оба сразу.
Мир беседе! — крикнул кудрявый, и по его трескучему, сухому тенорочку можно было догадаться, что именно он то и пел в кустах.
— Здравствуй! — ответил Хлопуша.
Парень, прищурившись, уставился на него. Под взглядом этих синих, как небесные брызги, и дерзких глаз, Хлопуша почувствовал себя неловко, нехорошо, словно его вывернули наизнанку, заглянули на самое дно души.
— Ты чего ж, дядек, нос-то завязал? Аль потерять боишься? — сказал насмешливо кудрявый. Это было так неожиданно, что Хлопуша не нашелся что ответить. Да и не успел бы. Парень повернулся и пошел к Жженому.
Хлопуша разозлился, подошел к кудрявому и сказал грубо:
— Язык-то чесать нечего. О деле говорить надо!
— А ты кто ж таков, дядек, будешь? — посмотрел на него через плечо парень.
Хлопуша выдержал его взгляд. Они сцепились зрачками, меряясь силами. И звериным своим чутьем Хлопуша почуял в этом большеглазом, кудрявом, с красивым девичьим лицом парне силу крепкую, равную своей, силе царского каторжника, три раза бегавшего из Сибири, испытавшего пытку и дважды приговоренного к смерти. А когда они оба одновременно отвели в сторону глаза, Хлопуша сказал дружелюбно:
— Ох, и взгляд же у тебя, провора, горячий, звериный. А зовут меня Афонькой Соколовым, по прозвищу Хлопуша. Так и ты меня, провора, зови. Царский полковник я, первого яицкого полку.
— Ишь ты, — оживился кудрявый, — наслышаны мы про тебя кой от кого. Давно ждем. Ну, сказывай, с чем ты от царя-батюшки к нам послан?
— Аль не знаешь? — хитро прищурил глаз Хлопуша.
— Откуда же нам знать? — ответил кудрявый. — Степь от нас далече. Сорока на хвосте принесет, что ли?
Хлопуша повернулся на каблуках и удивленно посмотрел на Толоконникова. Петька, опустив глаза в землю, окованным прикладом ружья дробил кедровую шишку. Кудрявый перехватил недоумевающий взгляд Хлопуши:
— Чего на Петьку пялишься, узоры на ем расписаны?
Толоконников глубже втянул голову в плечи.
— Чудно мне што-то! — сказал Хлопуша.
— Чего тебе чудно? — вскинул на него глаза кудрявый.
— Ладно, ужо разберусь, — уклончиво ответил Хлопуша. — А лишнее говорить— до греха договориться.
Кудрявый заметно рассердился:
— За твоим, дядек, языком не поспеешь и босиком. Ты городи, городи, да и выгораживай. Об деле то когда ж? Сам же давеча торопил. Начинай…
Хлопуша разгладил бороду и заговорил неспеша, без запинок, видимо, уже заученное:
— Взысканы и вы его великой царской милостью… Взял он и вас, работных людишек, под свое защищенье. Ведомо поди, вам, сколь много годов ходил он по Рассее, высматривал как народ живет. Везде он побывал, все увидал…
— Везде побывал? — усмехнулся нехорошо Толоконников, — а мы об это время панихиды по ему пели. Чудно!..
— Не его же убили то, — сказал строго Хлопуша, — за его один караульный солдат смерть принял. Того и похоронили. Ты не перебивай меня, провора, — с нескрываемой угрозой посмотрел он на Петьку, — я ведь, когда рассержусь, дурной бываю. Не зашибить бы тебя ненароком! Ну вот, везде, говорю, побывал его царское пресветлое величество. И увидел он, какое везде утеснение простому народу учинено: казаков вольных насильно к регулярству приписывают, крепостных помещики, вместе с борзыми, в карты проигрывают, татар чиновники догола обирают, а вас управители заводские на работе нечеловечной морят. Понял он, что баба его[37]) противу народу идет, с боярами стакнулась, ну и объявился…
— Ох, господи твоя милость! — вздохнул восторженно косой. Петька угрюмо молчал. Кудрявый парень не сводил с лица Хлопуши восторженного взгляда.
— А послан я к вам с тем, чтобы пришли вы теперь под его высокую царскую руку и верность бы ему оказали. Нужда у царя большая в антиллерии, пушках и прочем воинском снаряде. Того и должны вы промыслить немедля…
— Это как же? — полюбопытствовал Кудрявый.
— Дело простое. Заводских командиров да управителей — на ворота, а заводы под царя отобрать.
— Прямо скажу: не дело затеваете, — решительно встал Толоконников. — Не наша каша, — и ложка не наша!
— Молчи, ревизская душа[38]), — с хрустом сжал зубы Хлопуша. — Молчи!
Но Петька, даже не посмотрев в его сторону, промолвил:
— Мы под богом все холопы, а супротив властей итти бог не велит. Ведь подали мы управителю жалобу. И коль по-нашему он не сделает, облегчение нам не даст, — работать бросим. Тогда власти узнают, тогда увидят, сколь велико наше утеснение…
— Что говоришь ты? Куда народ ведешь? — с горечью сказал Хлопуша. — Сам слепой, а в поводыри набиваешься. Ужель не знаешь, дитя малое, что боярам только вера — не нам. Не знаешь, что наш брат в законе мертв. Заставят работать батогами[39]).
— Не заставят, — ответил неуверенно Петька, — до матушки-царицы дойдем. Там у ней свою правду отыщем…
— Правду? Правду там отыщешь? — тихо, дрогнувшим голосом спросил Хлопуша. И вдруг, сорвав с лица платок, бросился к Толоконникову. — А это ты видал, видал? Вот, гляди! Вот тебе правда. Вот! — совался он к лицу Петьки.