Страница 5 из 35
Под колесом, на высоте человеческого роста, белела гладко обструганная дощечка, с надписью, сделанной черной краской. Подножие столба для устойчивости было обложено большими камнями, чего не заметно было около других верстовых столбов. Трава вокруг была сильно примята и невдалеке валялась небольшая пятиступенная лестница. Если бы приставить ее к столбу, она достала бы только до колеса. Живых людей поблизости не было видно. В кустах старательно высвистывала на флейте иволга, да ветер хлопал рукавами рубахи мертвеца…
Но вот, в непролазной гущине сосен, берез и мелкого кустарника что-то затрещало, захрустели ломаемые сучья, и на тракт вышел человек. Сермяжная бекеша[28]), рысья киргизская шапка, деревянная лядунка[29]), а главное — старинное, тяжелое персидское ружье, делали его похожим на охотника. Человек вытер рукавом пот со лба, сбросил с плеч ружье и растянулся здесь же, близ дороги, в кустах. Подперев голову рукой и покусывая травинку, он уставился задумчиво на синие вершины дальних кряжей.
О чем думал он? Наверное, обычные охотничьи думы, — о куропатках, которые начали летать на ночевку в деревню на гумна, о волчатах, которые теперь уже не меньше хорошей собаки, о зайцах, жирующих на озимых…
Человек в сермяжной бекеше приподнялся вдруг и глубоко втянул воздух. Ему показалось, что он услышал сладковатый запах разложения. Повернув лицо против ветра, долго, по-собачьи принюхивался. Ветерок опять принес удушливую волну, и человек понял, что, действительно, несет трупным и несет именно с тракта. Встал на колени и увидел верхушку верстового столба с отрубленной головой. Поднялся, подошел к столбу, обошел его кругом осторожно, опасливо оглядываясь по сторонам, словно боясь засады. И лишь только тогда занялся трупом. Окинул внимательным взглядом повисшие руки и ноги, запрокинув голову, снизу поглядел на проткнутый столбом живот, отошел на несколько шагов назад, опираясь на ружье, поднялся на носки и долго разглядывал обезображенное лицо мертвеца. Затем снял шапку, и закрестился, шепча молитву…
Перерубленную топором шею густо облепили мухи. Человек, сломав ветку, согнал их. Мухи поднялись нехотя, с раздраженным жужжанием. Одна большая, зловеще-зеленого цвета, села на щеку человека. Почувствовав ее липкое прикосновение, охотник испуганно замотал головой и даже отбежал от столба…
— Чего, Петра, с мухами воюешь? Вояка! — раздался вдруг рядом, глухой, пришепетывающий голос. Человек в бекеше быстро и испуганно обернулся. Почти над его головой, на каменистом взгорье, стоял человек в красном казацком чекмене[30]), высокой казацкой же шапке, с длинноствольной винтовкой подмышкой. Прислонившись к огромной в обхват сосне, за которой он до сих пор, повидимому, прятался, человек этот спокойно смотрел вниз.
— Ты, Хлопуша? Вот напугал-то, леший! А я думал уж нивесть кто.
Человек в бекеше быстро и испуганно обернулся. Почти над его головой, на каменистом взгорье, стоял Хлопуша…
Хлопуша был высок ростом, жилист и широк в костях. При первом же взгляде на лицо Хлопуши, бросался в глаза его изуродованный нос. Ноздри были вырваны до хрящей. Не будь этого страшного уродства, Хлопуша вполне походил бы на почтенного купца или разночинца. Густую рыжую бороду его еще не тронула седина, плоские чуть рябоватые щеки розовели здоровым, ровным румянцем, а черты лица выражали самоуверенность. Но, кроме изуродованного носа, надолго запоминался косой, волчий, без поворота головы, взгляд его глаз. В глазах этих, желто-зеленых, цвета опавшей листвы, горела яркая человеческая мысль, но где-то глубоко, на дне их, затаился темный ужас и злоба зверя, вечно гонимого, затравленного…
— Видишь, провора! — показал Хлопуша на обезглавленный труп. — Лазутчик мой. На Петровский завод я его послал, с государевыми письмами, к работным и мастеровым людям. А заводский командир его заарканил, да, не долго думая, — топором по шее. Ну, да ладно, провора! За все разочтемся скопом. Скоро уж! Ну, пойдем, што-ли. Время то уж не раннее. Мне ваши встречу назначили. У Карпухиной зимовки.
— Годи, Хлопуша. И чего ты с Жженым связался? Подведет он тебя под топор. Ненадежный. Говорю тебе — со мной знайся: Петька Толоконников не выдаст!
— Ладно, — хмуро сказал Хлопуша. — Толкуй, кто откуль! Шагай, знай!
Толоконников обиженно молча вскинул на плечо ружье и затянул туже пояс. Хлопуша пошел передовым. Не прошли и двух верст, как Петьке бросилось в глаза, с какой ловкостью Хлопуша отводил ветви, нависшие над узенькой тропкой, с какой легкостью, а вместе с тем и уверенной твердостью ставил он сбои ноги, обутые в коты[31]) из сыромятины, на корневища и обломки скал.
«Э, да ты лазун!» — подумал он. И, не вытерпев, спросил:
— А что, Хлопуша, вижу я, не впервой ты в наших горах? Ловко ходишь!
Хлопуша, не останавливаясь, кинул через плечо:
— Сметливый ты, провора! Верно! Три раза я через ваш «каменный пояс» лазил. Стежка знакомая.
— Пошто?
— С каторги бегал. Из белой арапии[32]), с сибирских рудников.
— Гляди ты! — вырвалось восхищенно у Петьки — Неужто три раза? Ну и голова!
— А Ренбурскую крепость не считаешь?
— Тоже убежал?
— Нет. Сами выпустили. Как батюшка наш, пресветлый царь, Ренбург осадил, — губернатор тамошний, немец длинноногий[33]), меня к нему сам послал с тем, чтоб батюшку-царя убить. А я, пришел к нему, во всем признался. И одарил он меня за это, слышь ты, провора, кафтаном красным, вот этим, — тряхнул Хлопуша на ходу полой своего красного чекменя, — а кроме того, в полковники пожаловал…
— Выходит, значит, околпачил ты немца? — угодливо засмеялся Петька. — Ну, а к нам то откеда пришел?
— По реке Сакмаре я ходил, на Бугульчанской, Стерлитамацкой пристанях был. А оттоле к вам на Камень забрел.
— Все по государеву делу?
По его! Сам знаешь. Везде народ подымал. Стой, провора! Никак пришли?
Невдалеке зачернело охотничье зимовье, небольшая избенка с одним окошком-бойницей.
— И то, — оглядевшись ответил Петька. — Давай-ка вот сюда, под дубок заляжем. Округ видно будет, место караулистое.
Когда улеглись удобно между корнями большого дуба, Хлопуша вытащил из-за пазухи штоф, поглядел на свет и улыбаясь, сказал:
— Без водки беседа, что свадьба без музыки. Выпьем, провора…
Он первый приложился к горлышку, отпил почти половину и передал штоф Толоконникову. Тот сделал несколько больших глотков, поперхнулся и, вытащив сухарь, начал торопливо закусывать. Хрустя чесноком, Хлопуша сказал строго:
— Плохо пьешь, провора! Что девка! Наш батюшка-царь таких слуг не любит.
Петька посмотрел на него виновато, отбросил в кусты недоеденный сухарь и подполз ближе:
— Слышь, Хлопуша, давно я у тебя что-то спросить хочу. Да боюсь…
— А ты не робь, провора, — улыбнулся важно в бороду Хлопуша. — Я ведь ничего, не сердитый, коли не пьян.
Поглаживая смущенно ствол ружья, и смотря воровато в сторону, в кусты, Петька сказал:
— Ответь ты мне, для ради бога, мучаюсь я очень: правда ль тот, от кого послан ты, — царь Петр Федорович, иль названец он только, казак донской Пугачев?..
Глаза Хлопуши сразу потемнели, словно глубже в глазницы ушли. На скулах, под тугой кожей, задергались желвачки.
— Торопыга ты, — глухо сказал Хлопуша, — больно скоро знать все хошь. Гляди, голову не сломи. — И уже совсем просто и спокойно спросил:
— Почему мнение такое имеешь, дурень?
— Да как же, — заторопился, будто покатился неудержимо под гору Петька, — ведь и до него были названцы: — Кремнев, да Чернышев, беглые солдаты, да армянин Асланбеков, да беглый пахотный Богомолов. Этот-то пятый уж, что Петром Федоровичем себя называет. Уж и веры более нету…