Страница 26 из 30
Старший в столярной мастерской
Когда отцу Аверкию стало немного полегче, игумен назначил его старшим в столярной мастерской. Старец Исидор к тому времени стал совсем уже плохо видеть и перестал даже попадать молотком по шляпке гвоздя. Когда отец Аверкий стал старшим столяром, братия потянулась к нему с просьбами и заказами. Одному была нужна скамеечка, другому – полочка, третьему – что-то ещё. Арсений никому не отказывал и быстро делал то, о чём его просили. Однако, узнав об этом, игумен его отругал: «Делать в общежительном монастыре вещи без благословения, чтобы показать всем, какой ты якобы добренький, – это своеволие! Только в идиоритмических монастырях так живут! Чтобы ни один монах к тебе не подходил ни с одной просьбой без моего благословения!»
Став старшим в столярной мастерской, отец Аверкий выполнял своё послушание, руководствуясь духовной свободой. Например, вечером в монастыре должны были служить всенощное бдение. С утра до самого начала бдения отец Аверкий работал в мастерской, даже без перерыва. Но на следующий день, храня полученное на бдении доброе духовное состояние, он мог вообще не ходить в мастерскую. Он не выходил из кельи и занимался деланием духовным: чтением Евангелия и святых отцов, молитвой по чёткам и поклонами. Если доброе состояние продолжалось, он мог не ходить в столярку ещё один или даже два, три дня. То есть всё зависело от его духовного состояния: бывали такие дни, когда он не выходил из мастерской по пятнадцать часов подряд, а бывали такие, когда по три дня подряд духовно работал в келье.
Монастырь Эсфигмен вообще отличался такого рода духовной свободой. Каждый из братьев любил обитель как свой родной дом, любил своё послушание, любил своё монашеское правило. В соответствии со своим духовным состоянием каждый брат с любочестием, максимально лучшим образом сам распределял время на послушание и на духовную работу над собой. Например, монастырский пекарь каждую субботу должен был отвозить в трапезную определённое количество готовых хлебов. При этом он самостоятельно решал, когда просеивать муку и когда месить тесто. И если, например, ночью на него обрушивалась брань помыслов, он мог спуститься в пекарню, взять сито и до самой службы в храме просеивать муку. «Так, – рассказывал преподобный позже, – брат тряс ночью ситом: и послушание своё выполнял, и помыслам не давал себя сотрясать».
Преподобный Паисий, на собственном опыте пережив пользу такого рода духовной свободы, советовал настоятелям общежительных монастырей взращивать в обителях этот дух. Он говорил, что духовная свобода помогает монаху в его преуспеянии: «Монах должен вести себя свободно. Эта свобода означает не своеволие, а то, что он с максимальной пользой использует своё время; использует любую возможность полностью отдать себя как работе на послушаниях, так и духовному деланию. Однако для того, чтобы такой дух жил в обители, необходимо возделывать послушание, любочестие, духовное благородство. Сердечный парус должен наполниться духом жертвенности, монах должен полюбить монастырь сильнее, чем родительский дом. Если этого нет, то дух свободы может превратиться в «душок» лени и расхлябанности. Я хочу сказать, что свобода – дело очень хорошее, но только в паре с любочестием. Если любочестия нет, то свобода опасна. Когда я жил в общежительном монастыре, то радостно умирал как на работах по послушанию, так и на духовном делании в келье».
Подвижнический путь в общежитии
Жизнь отца Аверкия всегда строилась по священной святоотеческой формуле: «Даждь кровь и приими дух».[133] Пламя божественной ревности, пылавшее в нём с детских лет, в монастыре разгоралось сильнее и сильнее. Этот огонь побуждал отца Аверкия с большим осознанием того, что он делает, продолжать подвизаться по своему личному аскетическому уставу, тремя основными составляющими которого были пост, бдение и молитва.
Спал он по два-три часа в сутки. Но и для столь короткого отдыха ложился не на койку, а на цементный пол кельи. «В армии мы спали на снегу, – думал отец Аверкий. – Сюда я пришёл для жизни монашеской. Правда, в келье нет снега, чтобы на нём поспать. Зато здесь есть цементный пол!» Когда отец Аверкий заболел, он взял благословение и перешёл в другую келью, пол которой был покрыт необожжёнными глиняными кирпичами. Сравнивая потом цементный пол с кирпичным, преподобный старец говорил: «Надо признать, что кирпичи относятся к человеку более гуманно».
Монастырь Эсфигмен построен прямо на берегу, и часто морские волны били прямо в фундамент монастыря. От сильной сырости грибок и плесень чуть ли не гроздьями свисали со стен братских келий. Поэтому зимой отец Аверкий ставил в своей келье некое подобие палатки из толстого шерстяного одеяла и для недолгого сна залезал внутрь. Вместо подушки у него был пенёк с углублением, чтобы не скользила голова. «С 1953 года вместо подушки я подкладываю пенёк, – рассказывал преподобный впоследствии. – И знаете, сколько понадобилось пеньков, чтобы сделать из пенька – человека?»
Подвизался он и в отношении пищи. Вне трапезы никогда ничего не ел. В постные дни, когда в монастыре всего одна трапеза (в три часа пополудни), игумен благословлял братию при необходимости подкрепляться в кельях каким-нибудь сухарём. Но отец Аверкий никогда не ел в келье ничего до общей трапезы. Да и на трапезе он из общей кастрюли накладывал себе в миску совсем чуть-чуть. А если еда была уже разложена по тарелкам, он до начала трапезы откладывал в чистую миску большую часть, притворяясь, что не может съесть такую «огромную» порцию. Когда ему казалось, что пища выглядит вкусной, он добавлял себе в миску воды, чтобы «разбавить вкусноту». Всё это отец Аверкий старался делать так, чтобы никто из слабых здоровьем братьев не заметил его воздержания, не стал ему подражать и не заболел. Однако игумен, зная о его подвиге, часто помогал ему, назначая чтецом во время трапезы. После того, как вся братия ела и уходила, отец Аверкий мог поесть один, сколько считал нужным, или даже не есть вообще. Так, однажды он полностью воздерживался от пищи в течении пятнадцати дней. После такого воздержания у него на несколько дней пропал голос.
Когда наступил следующий Великий пост после болезни отца Аверкия, у него снова начала идти горлом кровь. Тогда игумен дал ему благословение взять в келью небольшой примус и после службы заваривать и пить шалфеевый чай. Примус отцу Аверкию удалось найти с огромным трудом. Во время этих поисков он убедился, что ни у кого из братии примуса в келье не было. Заварив пару-тройку раз шалфей в консервной банке, отец Аверкий вернул примус на монастырский склад, а банку выкинул. «Ни у одного из отцов такой роскоши нет, – подумал он. – Что же, я буду разрушать порядки общежития?»
В ту святую Четыредесятницу отец Аверкий совсем не принимал в расчёт своё здоровье. Он «натянул тетиву»[134] своей аскезы с такой силой, что она звенела от напряжения и готова была лопнуть. Он был настолько истощён, что, когда поднимался в гору за древесиной, у него подкашивались ноги и он падал на землю. Отец Аверкий просил Бога помочь ему встать, чтобы никто из мирян, увидев его, не начал смеяться: «Погляди, что эти монахи вытворяют! Так перепостились, что аж на землю валятся». Аскеза отца Аверкия переживалась им как ежедневный мученический подвиг. Но Бог подавал ему укрепление. В ночь на четверг перед Лазаревой субботой он, как обычно, стоял в келье и молился. Внезапно его осиял некий Свет. Сердце его преисполнилось сладостью и божественным радованием. Глаза превратились в два изобильных источника слёз. Сладкий плач этот продолжался около получаса. Впервые в жизни отец Аверкий пережил посещение Божественной благодати в столь сильной мере. Это посещение благодати, эти божественные полчаса укрепили отца Аверкия настолько, что питали его духовно около десяти лет, пока в Синайской пустыне преподобный, как сам он потом рассказывал, не получил «иной опыт, в продолжение предыдущего».
133
См.: Достопамятные сказания. Об авве Лонгине, п. 4; также Авва Дорофей, прп. Душеполезные поучения. Поучение десятое. С. 152.
134
См. Достопамятные сказания. Об авве Антонии, п. 13.