Страница 4 из 6
Он направился к своей кассе. Вандрес сказал:
— Покажи-ка удостоверение.
— Какое?
— Личности.
Дакоста протянул ему свое удостоверение. Вандрес осмотрел его и сказал:
— Нужно другое. С этим у тебя будут неприятности, даже в свободной зоне.
Дакоста ждал. На губах его появилась улыбка, которую он старался сдержать.
— Терпеть не могу такие вещи, ненавижу, — проговорил Вандрес, — но все же мне придется сделать тебе другое удостоверение. Просто терпеть это не могу. Если бы не этот негодяй Паарс…
Он рылся в ящиках, отбирая нужный шрифт. Дакоста перестал сдерживаться и дал расцвести своей улыбке. Вандрес продолжал бормотать: «Черт знает, как это мерзко… В моем возрасте подделывать документы! Да еще во Франции, где наконец-то навели порядок… Черт знает что!» Его пухлые и ловкие пальцы быстро работали верстаткой.
Дакоста спросил:
— А печать?
— Черт возьми, правильно, нужна печать!
— Не беспокойся, — сказал Дакоста, — я знаю, где ее можно достать.
— Фальшивую?
— Ну да, фальшивую.
— Но тогда ты мог бы и удостоверение…
— Да, мог бы достать и удостоверение. Но мне приятнее, гораздо приятнее получить его из твоих рук.
Он продолжал улыбаться. Вандрес покраснел, пальцы его заколебались.
— Ты позаботишься о ребятишках? — внезапно спросил Дакоста. Он больше не улыбался. Глаза его потемнели.
Пальцы Вандреса снова принялись за работу.
— Конечно, ты же знаешь. Можешь спокойно ехать.
— «Спокойно»… Ведь они тоже евреи, как и мать. Я боюсь…
Вандрес бросил на него взгляд.
— Ну, знаешь ли!
— Ты уже один раз ошибся, — сказал Дакоста.
Вандрес довел строчку до конца, не говоря ни слова.
Его толстые губы зашевелились. Он пробормотал:
— «Ошибся, ошибся!» Надо же мне было нарваться на такого мерзавца, как эта свинья Паарс, вот ведь в чем беда. Башка у тебя работает? Женщина, дети! Можешь мне поверить и ехать с миром: пока Старик на месте…
— Пока он на месте, у меня душа неспокойна. Но ты позаботишься о них, верно? Ты ведь не допустишь, чтобы с ними случилось несчастье?
— Ты застанешь их здоровыми и румяными, даю тебе слово. А теперь уходи. Я принесу тебе удостоверение домой. Я не оставлю твою жену, пока ты не вернешься.
Дакоста смотрел на патрона, смотрел не отрываясь. Он водил пальцем по своим усикам. Едва заметный тик подергивал углы его губ. Правая рука чертила в воздухе, на уровне бедра, маленький замкнутый круг. Неотвратимость гибели чудилась в этом жесте. Вандрес понял его значение и немного побледнел. Дакосте все же удалось улыбнуться, Вандресу тоже.
— Ну ладно, — произнес наконец Дакоста. — Образуется.
Он повернулся и вышел.
Вандрес сел, уткнул в руки подбородок, короткие ноги его не доставали до полу.
Почему он решил искать поддержку у меня? Не знаю. Быть может, потому, что я всегда брал сторону Дакосты против него. Так или иначе, в это утро он позвонил именно ко мне. Его глаза меня поразили!
У Вандреса голубые глаза, невинные глаза голубого цвета. Но в это утро они были черными. Я не могу это объяснить. Приглядевшись, вы видели, что они голубые, как всегда, но казались они черными.
Он сказал без всякого предисловия:
— Я хочу печатать листовки.
Он сел, тяжело дыша. Руки его с силой сжимали колени.
— Вот так новость, — сказал я.
Он ответил необычным голосом:
— Да, новость.
Мне нужно было обдумать ответ, и, чтобы оттянуть его, я сказал:
— Хорошенькое дело! Такой заядлый петеновец! Кто говорил: «Петен — спаситель Франции!», «Маршал, мы с вами!», «Вперед за вождем!», «Францию — французам!»? Правильно ли я вас понял или мне изменил слух?
Он молчал. Он сидел спокойно, неподвижно, устремив на меня странный взгляд. Глаза его потемнели. Я принял решение.
— Листовки? — сказал я. — Хорошо, но вы знаете, чем вы рискуете?
— Да, — ответил он.
— Вы рискуете не только быть расстрелянным. Вас, например, могут пытать, чтобы вырвать у вас мое имя или чье-нибудь другое.
Он немного замялся и спросил:
— А что они делают?
Я небрежно развалился в кресле, скрестил руки и закинул ногу на ногу.
— Вам, например, втыкают раскаленные иглы под ногти или медленно расплющивают руку под прессом и еще многое другое в том же роде. Или вас допрашивают двое, трое суток непрерывно, без передышки, под лучами слепящего прожектора. Или же…
— Ладно, — оборвал он меня и задумался. — Я вообще-то неженка и не слишком храбрый. И все же, я думаю… — он вскинул глаза поверх двери, будто ища там что-то. — Да, конечно, прожектор в глаза в течение трех дней… — Он смешно чмокнул толстыми губами. — От этого можно почти ослепнуть, да?
— Думаю, что можно, — ответил я.
— А головная боль, черт их дери!
Я вспомнил, что он был подвержен головным болям, и понял, почему мысль о прожекторе его взволновала: боль эта была ему хорошо знакома. Я вспомнил также, что он боится холода, и сказал:
— Да, вот еще что: окунают в ледяную воду по нескольку часов подряд.
Он медленно повторил:
— В ледяную воду… — И с рассеянным видом покачал головой. Потом взглянул на меня и серьезно сказал: — Ну что ж, хорошо…
Я тихо спросил:
— Так как, идет?
Глаза его опять показались мне голубыми. Он ответил:
— Идет.
Я поднялся, глядя на него.
— Так что же случилось?
Он подскочил, как будто я хлестнул его по лицу. Он весь залился краской, сменившейся бледностью. Он смотрел на меня тем удивленным взглядом, который, говорят, появляется у смертельно раненных в сердце людей, прежде чем они рухнут на землю. Наконец он промолвил глухо, упершись глазами в пол:
— Они забрали их, и ребятишек и ее.
— Жену Дакосты?
Он утвердительно мотнул головой и поднял на меня глаза.
— Да, жену и детей Дакосты. Малышей — в одну сторону, мать — в другую. Она пыталась выброситься в окно. Ей помешали. А я…
Он стиснул руками колени. Глаза его впились в мои и казались черными, как чернила.
— Ах, болван! Жалкий болван! Я верил в этих бандитов. Ведь Дак предупреждал меня. Предупреждал… Я мог бы… я бы должен… Я…
Он встал и зашагал по комнате. Когда на него упал свет, я увидел, что он небрит — совершенно невероятная вещь. Он с силой, до красноты, тер шею. Вдоль носа одна за другой катились слезы, пропадая в пышных усах. Это было и трогательно и смешно.
— Я мог бы их переселить, взять к себе, поместить где-нибудь. Но я не допускал даже мысли. Будь проклято все! Да и как же можно было поверить такому?!
Он резко повернулся ко мне:
— Вы знаете, что он мне ответил?
— Кто?
Он поднял брови и пробормотал:
— Ах, да…
Он снова зашагал по комнате, остановился перед зеркалом, посмотрел на себя, на свою добрую заплаканную физиономию и разразился смехом. Это было нестерпимо.
— Сначала они навестили меня позавчера, нет, третьего дня. Что было! Все разбросали, растоптали. Зачем они явились? Ни за чем. Уничтожать — вот что им нужно.
— Кто? Немцы?
— Да что вы!.. Они сказали: «Хорош ветеран Вердена!» Я спросил этих молокососов: «А вы-то какое отношение имеете к Вердену?» Они рассердились: «Мы служим Маршалу!» — «Я тоже», — говорю я. «Непохоже, — отвечают. — Куда делся еврей? Очевидно, он недалеко, раз вещи здесь?» — «Ищите», — предлагаю я. Самый молодой, прыщавый, волосы ежиком, говорит: «Впрочем, наплевать. Не найдем его, заберем жену и ребят». Я засмеялся, я сказал: «Попробуйте!»
Он остановился и взглянул на меня. Его носик покраснел под очками.
— Да, я так и сказал: «Попробуйте!» — повторил он, глядя на меня. — Я даже смеялся, — с болью добавил он, и я услышал скрежет зубов. — Дело в том, что я хорошо знаком с Турнье — секретарем Ветеранов Вердена. Я хорошо знаком с Турнье, — повторил он глухим голосом и словно издеваясь над собой. Какие-то звуки, выражающие не то смех, не то гнев, срывались с его губ. — Я тут же помчался к нему с бумагами Дака — про Верден и все такое. Я рассказал ему все, с самого начала, и спросил: «Как же так, а? Такого солдата? Это уж переборщили! Я надеюсь, он в безопасности?» Турнье ответил с улыбкой: «Я все устрою, не беспокойся». Действительно, на следующий день ничего не произошло. А вчера…