Страница 21 из 111
Метался у реки Ростислав в поисках укрытия, в виду выпрыгивающих полос огня. Бежал встречь цепочке корявых фигур, скользящих по наледи. А частая гребенка огня уже опрокидывала мечущиеся фигуры, причесывала в упор, линовала истоптанное полотно замерзшей реки. И река хрипела разъятым горлом, не принимая выплеснувшуюся, скоро индевеющую на холоде влагу...
Очнувшись, Ростислав увидел руки. Обтянутые подсохшей, как у мумии, кожей, с лиловыми ногтями руки хватали пустой воздух. Это казалось невероятным, но руки были его! Содрогаюсь, он опустил их и перевел взгляд.
Мальчик забился в дальний угол кровати, пытаясь закричать в испуге. Он вздрагивал бледно-розовым пятном на фоне цветистого ковра. Стоящий посреди комнаты человек внушал ему ужас. Но кричать Саша не мог, потрясенный внезапной переменой в организме. Он только беззвучно хватал напрягшейся грудью воздух, ставший на изумление чистым и не причиняющим боли.
Ростислав шагнул назад. Выругался — сбоку лез Валерик, переполненный восторгом. Приятель гремел стулом, хватал целителя за плечи и тянул вниз. «Кажется я падаю», — мелькнуло у Ростислава в голове. Он бы сполз со стула, но чьи-то горячие, обжигающие тело руки удержали его. «Обидно», — он попытался поймать ускользающую мысль. «Обидно! Почему я должен страдать, спасая чужого мне человека? Мальчишку, который, возможно через год, ну через два и думать забудет о принесенной мною жертве»... Сколько людей на Земле ежеминутно уходит из жизни? Сколько не стало, пока я спасал одного? Кой прок в уплаченной цене? В чем назначение моей жизни?..»
Стул расползался под ним. Известковыми натеками оплывали покосившиеся стёны. Мир сворачивался ореховой скорлупой, внутри которой была пустота.
Ростислав противился натиску. Сдерживал плечами кристаллизирующуюся твердь. А наваливающаяся тяжесть крушила последнюю опору. Кряхтела, расщепляясь, лакированная древесина, с шорохом лопалась обивка, сыпались шурупы, вожделенно чмокая, отскакивали планки... «Жертвенность?! Но зачем? Стоит ли корчить из себя блаженного технократической эры?»
Иллюзии придуманы для простаков. Бездушные мельницы человеческого эгоизма давным-давно. Перемололи донкихотов — этих юродивых, одетых в маскарадные рыхлого папье-маше доспехи. Принадлежностью джентльменского, набора стало чувство локтя, уткнутого в подреберье ближнему. На знаменах флибустьеров от политики красуется: «Простота хуже воровства».
Что есть феноменология духа перед непререкаемым: «Если нельзя, но очень хочется, то можно»? Еще греческая торговка рыбой одинаково хладнокровно: заворачивала обжаренный на оливковом масле товар и в лист лопуха и в лист «Никомаховой этики».
Тиски коллапсирующего мира ослабли. Ростислав поднялся, выбрался наружу, задевая плечами косяки, и побежал. Он не видел счастливых, Наташкиных глаз, не слышал дудевшего в самое ухо Валерика, который перекатывался рядом на усеченных, кривоватых ногах...
...Пархомцев бежал в изуродованном мире, где так мало синевы, где все заполнено стоном автомобильных гудков, где далекий горизонт прорван гнилыми зубами обветренных сопок, по-воровски прижавших поселок к железнодорожной насыпи, где, наконец, вместе с несуразной, истерической собачонкой, непонятной породы и масти, под ноги бросаются настороженные дворы…
Ему лишь чудилось, что он бежит. На самом деле он брел разваливающейся старческой походкой, опираясь на Валерика.
Сон был не легче яви.
Змеегорыч в наглухо застегнутом до пят плаще вел Ростислава меж могил, крепко держа его одной рукой за ворот рубахи и помахивая огромным, с салатную вазу, кадилом в другой.
У надгробий старик замирал на мгновение, ощеривался по-собачьи, жгуче касаясь Пархомцева косым багровым взглядом. И всякий раз над кладбищем отдавало колокольным набатом. Звуки лиловыми волнами расходились вокруг, мгновенно отражались, искрились на прутьях оградок, мелко пощипывали кожу... Кладбище заполняла пестрая толпа. Люди скапливались в проходах, прудились в могильных оградках, попирали ногами надгробные плиты. И ни в одной паре глаз изумленный воскреситель не встречал радости или восторга. Лишь недоуменно путалась в кадильном дыму.
Ростислава нагоняли, дергали за рукав, просили о чем-то, крыли свистящим шепотом, больно лягали ногами. Пучеглазая волосатая харя хихикнула ему в самое лицо. Поодаль от него пожилая женщина тупо отталкивала, от себя изможденного, давно оплаканного мужа, поминутно озираюсь на другого, ныне здравствующего. А тот стоял обочь, с нервически подергивающееся щекой. Блеклая джинсовая мегера, взбычивая платиновой шевелюрой, тыкалась лбом в орденские планки на груди осанистого покойника и вскрикивала:
— Папанька! Избу-то мы продали! А деньги... на «Ниву» ушли. Кто же мог знать, что вы воскреснете? Что ж вы, папанька? Ну спросите хоть у Анатолия... продали мы избу-то. Анатолий, иди сюда! Анатолий!
Некто усеченный, со скипидарно-жгучей прической и в узкой щеточке усов нехорошо выглядывал из-за спины, озирался чутко, мельтешил, хищно суетился. Потом пал за могильные холмики. Взлягнул отставшим задом и пополз, раздирая животик и круглые, не мужские, колени о заграждения из ржавеющих венков. И тут же завилял, намокая со спины от близости канта на милицейских брюках.
Громадная, лохматая от раковых выростов, мозолей пятерня загребла подбородок Ростислава в горсть, рашпилем рванула кожу:
— По какому праву?! За что?!
Ростислав полетел от рывка, ударился позвонком об острую кость змеегорычева плеча. Тотчас сбрякало кадило на черный полированный камень плиты, траченной надписью: «Незабвенному Коле от любящей супруги» и увенчанной мордатым портретом, который скорчился от попавшего в ноздри грязно-зеленого дыма».
— По какому праву? — растерянно переспросил Пархомцев. В самом, деле — по какому?
— А справка у тебя имеется?.. — гудел неожиданный голос.
— Документ? Удостоверение? Иначе каждый, кому не лень, что угодно начнет ворочать, без документов-то.
— Но ведь я — не каждый... Я чудесным даром владею... При чем здесь документы?
— Обязательно! — припечатало в ответ. — В отношении обязательного согласования ставлю в известность о необходимости уведомления на предмет дальнейшего изучения и последующего утверждения для передачи в соответствующие...
— Но это же чудо!!! — перекрыло магнитофонный голос нечеловеческим воплем. — Он способен сотворить чудо!..
... Перед Нами явление трансцедентальное, изучению, не поддающееся!
— Лженаучно. Рекомендаций на этот счет не имеется. Эдак всякий. — Однако, пришельцы...
Размеренный голос продолжал назидать:
— Ни слова о пришельцах! Кто сказал о Пришельцах? Это не Наши слова. Такое противоречит Установкам и Положениям.
И Пархомцев заплакал. Соленая, как океаническая вода, влага щипала ему веки. Он глох от шума. Оправдывался:
— Я людям жизнь могу... Бессмертие...
— Идиот, — шипел, потрескивая, голос. — Ты что, обезумел! Какое бессмертие? Намерен мертвецов вернуть в круг живущих? Воскресить всех, чохом? Чистых и нечистых? Несчастную жертву и озверевшего выродка? Честного труженика и за подлевшего карьериста? Всех... винегретом? Аль по выбору? Ну, а если с разбором, то какими критериями намерен руководствоваться? Анкетными данными? Опросом общественности? Личными симпатиями и антипатиями? Поведай нам, благодетель!
Кружилась голова чудотворца. Жарко было ему при ясном солнце, среди сбившихся в кучу могил, подле раскаленных оградок. Вызывали удушье приторно-фальшивые ленты, испятнанные скорбными надписями. Фальшь была единственно живой на земле мертвых, над которой бушевали голоса и дикие взвизги полумертвой толпы.
— Зачем человек живет? — простонал Пархомцев.
— Вот это вопрос! — хрюкнуло в самое ухо. — Бэкона и Спинозу читал, а ответа не знаешь? Зачем тебе смысл? Живи! И думай...
Голос сменил тон на экзаменаторский:
— Признаешь ли идею о бессмертии души? Или хочется бессмертия тела? Желается познать бесконечно глубокий смысл своего существования? Так познай сначала смысл воскресшений!