Страница 20 из 111
На похоронах она плакала без слов.
Во-первых не знала приличных случаю причитаний. Во-вторых — стеснялась своего голоса. А он был грудным, с легким придыханием в нос, отчего звучал мягко, интригующе. Она же смущалась и на людях больше отмалчивалась.
«Бедному Ванюшке везде одни камушки». Чуть жизнь пошла на лад, едва Наташа свыклась с участью вдовы и к своему удивлению задышала свободней, набежала новая беда...
Повозила она Сашка по больницам.
Что только врачи ни говорили. И так, и сяк. Все, кроме правды. Они Долго определялись в диагнозе. Успокаивали, дескать, подозрение на опухоль — еще не опухоль и не всякая опухоль — злокачественная. Она старалась верить. Боялась не верить. Да можно ли испугом улестить беду...
Наташа постояла у двери.
Пересилила себя, заглянула внутрь.
Сашок лежал маленький, незнакомый. Уж лучше бы не приходил в сознание до конца. Уж лучше — сразу! Она вернулась на кухню.
О чем сегодня толковал Валерик? Ломило, голову и она плохо слышала сказанное им. Звуки его голоса казались придавленными, словно Валерик говорил уткнувшись лицом в подушку.
Так чего он хотел от нее?
... Картофелина оказалась квелой, в пятнах и червоточинах. Нож буравил в клубне круглые дыры и вместо картофелины получалось что-то жалкое, модернистое, в дополнение к кучке обрезков и кожуры.
У Ростислава кончились деньги. Пора было что-то предпринять, а он оттягивал и оттягивал решение. Возвратиться на родину? Как бы не ошибиться вновь. Слишком поздно приходит к человеку озарение. Можешь добрый кусок жизни проскочить под обманом, во весь мах, и вдруг остановиться в тяжком изумлении. Ничего и никого вокруг! Водишь рукой, а между пальцев — кисель, влажная дрянь. И понимаешь, что настоящее отвратно, а будущее мрачно. Но ведь не закричишь, не застонешь: «Обманули-и-и». У нас на покаянные вопли мало кто способен. Человек может признаться в дурной привязанности, во внутренней некрасивости, в крае начатой чекушки через открытое окно, даже в убийстве... Лишь в собственном легковерии и в собственной глупости признаются редко и с большим трудом. Такова человеческая природа. Нам недостает многого, но только не ума. Если некто, допустив глупость, постучит себя по лбу: «Эх, дурак я, дурак!» — это вовсе не значит, что он действительно считает себя таковым. Ума-то при нем — палата, да не удосужился, знать, сумничать лишний раз, поскромничал. Всего и делов-то.
За миллионы километров от маленькой станции потянуло солнечным ветром. Взметнуло плазму в черное пространство. Погнало эфирную рябь... Спустя секунды качнулся от легкого прилива крови к голове водитель грузовой автомашины, даванул ногой на педаль без нужды, тотчас управился, отпустил «газ». Ревущий машинный вопль полетел вдоль улицы...
Резкий звук проник в избу. Продребезжало оконное стекло. Наташа замерла у плиты. Она вспомнила, о чем говорил Валерик...
Ростислав поморщился от рева машины. Уронил нож в груду очисток. Мельком подумал, что кто-то должен прийти. Если верить приметам, гость будет мужского пола.
Сегодня к нему уже стучали. Он поднялся на стук: «Войдите». Никто не откликнулся. Вскоре дробный звук повторился. Пархомцев вышел на двор. На крыльце, у калитки — везде было пусто. Зато стук слышался отчетливей. Он завернул за угол. Вверху сруба под самым карнизом сидела яркая птица и быстро-быстро кивала головой. Когда она переставала кивать стук обрывался и только легкая древесная труха продолжала плавать в воздухе. «Дятел!» Ростислав на цыпочках вернулся в дом, пускай себе стучит. Приятно близкое соседство лесной птицы... Осторожная дробь вновь достигла слуха. Мягкое постукивание напоминало звук, с каким вспугивают замершую секундную стрелку ручных часов, легко касаясь выпуклого стекла подушечкой указательного пальца. Снова дятел?
В этот раз Пархомцев ошибся — на пороге стояла худенькая женщина.
— За вами я, — она тоскующе, глядела из-под низко обрезанной челки.
Ростислав опешил.
— Спасите Сашу!
Он недоумевал. О каком Саше она ведет речь?
Женщина встрепенулась, видя его растерянное лицо. Запинаясь, пояснила:
— Наташей меня зовут. — Дверь позади нее оставалась открытой. — Валерик говорил...
Сразу пришло озарение. Во-о-от оно что! Ну Валерик! Ну трепло! Интересно, что он наплел матери умирающего мальчика? Почему умирающего? Это понял бы каждый, взглянув на посетительницу.
История в которую влипал Пархомцев по вине приятеля отдавала авантюрой, а именно авантюр Ростислав всегда опасался. Он давно был сыт ими по горло. Вот Мих-Мих питал к ним слабость. Взять последний его приезд.
...Глаза художника светилась желчью:
— Ах-ах-ах! Демагогия... Авантюра... Вешать ярлыки — привычная для нас метода в борьбе с еретиками. Подчеркиваю — с еретиками, но не с ересью.
Ростислав увернулся, спасая нос от обличающего жеста оратора. Мих-Мих удивленно покосился на собственный не нашедший цели палец и с возмущением продолжал:
— Хорошо так-то существовать. Покойно. Провел инвентаризацию, раздал этикетки и ... на покой. Сиди и жди, пусть думают вожди!
Слушателя повело, точно бок лимона куснул. А голос Мих-Миха набирал свирепость:
— Гарантии, видишь ли, ему нужны. Гарантируйте ему, что радикальные перемены в обществе не вызовут большей катастрофы. И все тут! Торгуется, как на базаре: вы мне — гарантии, я вам — свою веру. Да пойми ты, требуха с мозгами, история не ведает гарантий. Развитие общества — это нескончаемый эксперимент. По-твоему же — натер мозоль, так не надобно ходить? Лучше стоять, чем ходить. Лучше сидеть, чем стоять. Лучше лежать, чем сидеть. Лучше умереть, чем лежать?
Художник послал палец вперед. «Когда-нибудь по его вине я окривею», — увернулся Ростислав.
— Подлинным авантюризмом, Ростик, является одно — стремление тащить за собой людей, не обладая при этом талантом. Многовато у нас поводырей... Как жить-то хочется. И сладко кушать тоже хоца. А утруждаться лень. Пускай чуни скрипят мозгами. Пускай кто-то другой натирает мозоли. Наше дело руководить? Толковал я тут с ним... микронаполеончиком. Печи, спрашиваю, ложить умеешь? Нет! Землю копать? Тоже нет! Музыку писать? Нет, нет, нет! Мне отвечает, это ни к чему. Я, говорит, руководитель. Опять спрашиваю: «Что значит — руководитель?» Так он даже вскипел. А то, мол, и значит, что надо работать, а не болтать. — Мих-Мих многократно подырявил воздух указательным пальцем. — Оказывается наш микронаполеончик сам ровным счетом ничего не умеет. Его дело призывать и заставлять работать других. Лично он усвоил только ту истину, что надо работать... другим. Он с этой истины живет. Он, захребетник, за право эксплуатации названной истины любому горло перегрызет...
Ростислав вернулся на грешную землю. Бог с ним, с Мих-Михом. Вот Валерика следует немедленно остановить: взял себе право решать за других.
— Ох, Наташа. Напрасно вы слушаете Валерика. Погодите. Погодите... Что с вашим сыном?
Губы, молодой женщины шевельнулись. По краткости выдоха он угадал ответ и содрогнулся.
«Помогите». Она покачнулась. «Христа-бога ради! помогите».
…Тусклое пятно детского лица утопало среди подушек. Ростислава било, свивало жгутом в затхлом пространстве спальни. Сознание его балансировало между явью и небытием. Не раз и не два срывался Пархомцев из реального мира и полз по мокрой, зеленой от слизи доске над чернильной жутью провала, зависая то одной то другой ногой над бездной, и заходясь в тоске и ненависти. В страхе перед падением он цеплялся подошвами за хлипкую, порушенную гнилью опору. Но метр за метром двигался вслед скользящей собственной тени. Временами тень подпрыгивала, проявляла прыть, изворачиваясь, демонстрировала мрачный оскал на месте лица. И тогда прогибалась доска под ногами, вставала дыбом, колотилась в судорогах, а в сизой дымке бездны проступала неясная картина.
...Низкая уродливая тень прыгала по терке рваного морозом льда. По краю которого высверкивало серебро плеч и каленая сталь ружейных стволов. Тут, там, за буграми метились мохнатые овчинные шапки, да висели в стылой пустоте поверх прицельных рамок слюдяными пластинками выбеленные ожиданием глаза...