Страница 16 из 34
Варвара легла на раскладушку, провалилась в нее, почувствовала, какая удобная и аккуратная у нее задница.
— Видит Бог, — продолжила она в пустоту, — не много найдется на свете баб с такой, как у меня, точно вам говорю, не много.
Во вторник, на самый полдень, пошли купаться в реке. Белый песок слепил, был мягким, уступчивым.
Дикая птица парила высоко в небе.
— Это — чайка, — поясняла Варвара племяннице, — старая падла по имени Джонатан Ливингстон.
В густом кустарнике на том берегу прятался от жары Колечка К. Он лежал голый и слушал шуршание насекомого мира, растущих трав, волны и ветра.
Лиз и Варвара приметили голого и, переплыв на его берег, устроили насильничание. Колечка К. позорно бежал. Чайка летала туда и сюда.
В сумерках Варвара нашла на лавке у магазина Заболота и слушала басни о вечности и красоте.
Волк
Волк зашел далеко на юг, в необжитую степь, где спрятаться было негде, да и незачем. Его семья — бык, ослица, орел, паровоз номер пять. Его счастье — золотая собака.
«Где ты, мой паровоз, — думал волк, — где ты детство мое босоногое, где вы мои наставники, где ты, мышка в сачке, где ты, ложка в руке… Забытая мамина лапа».
Пролетел вертолет. Завечерело. Волк сел и посмотрел в землю.
Настоящее одиночество — безыскусно.
Лекарство от любви
Егоровна решила утопиться. Пошла к начальнику станции и сказала:
— Свирид, или я тебе жена, или утопленница.
Свирид поморщился. Достал из ящика стола леденец.
— На, — сказал, — съешь и уходи.
Егоровна взяла леденец и метнула его в Свирида. Потом хлопнула дверью и, задрав юбку, показала свое хозяйство слегка удивившемуся Колечке К.
Опустила юбку, отряхнулась, как собака, и ушла на косу, где разделась в палящее солнце и к вечеру спалилась вплоть до лилового цвета.
Ночью поднялась температура. Свирид мазал ей тело прокисшим молоком и до утра не спал, думая о шпалах, пчелах, овцах и паспортах.
Замолкнул веселия глас.
Трамвайный дурак
Вишенка заснул в трамвае и теперь ехал в нем, петляя в пространстве и мало думая о том.
Снилось ему, что кто-то дергает его за плечо и говорит: «Тетя Маня, тетя Маня, проснитесь». Он просыпается, а он — тетя Маня. Это страшно, это неимоверно тоскливо и дико — быть какой-то там тетей Маней, когда ведь отлично знаешь, что ты доктор Вишенка, но голос зовет и зовет.
Встаешь, идешь в совершеннейшем климактерическом ужасе на холодную улицу неизвестного города и начинаешь там подметать асфальт. Ты — Маня, Дворничиха, старая пизда, суровая дева. Страшная, как генерал КГБ.
О Боже, Вишенка, проснись. Проснись, милый мой! Ты — Вишенка, ты не тетя Маня, я, твой маленький автор, твой суровый друг, спасу тебя. Ты проснешься Вишенкой…
Ну а пока… Что ж… Тетя Маня — так тетя Маня… Асфальт, осенние листья, ужас женского старого тела.
Крохотный шанс
Не каждому дано изведать все степени тоски.
— Эй, Вишня, — кричал себе Вишенка, — весна, весна ведь, зарадуйся, сукин ты сын.
Но упрямое сердце не радовалось. Ему было глубочайшим образом насрать и на апрель, и на май, и на самого Вишенку. Сердце тарахтело в груди, оскорбленное медицинское сердце старого холостяка и придурка.
— Эй, Вишня, — уговаривал Вишня себя, — у нас еще что-то осталось! У нас еще есть Диего Веласкес, Маркес, медсестра Зоя, три сотни в кубышке и новый удивительный стетоскоп!
— Иди в задницу, — сказало сердце, — бросай это все, у тебя есть еще крохотный шанс.
Берега луны
Сашка Мазик заворочался во сне, открыл глаза. В распахнутом окне угадывался силуэт поповского дома.
— Во бля, — подумал Сашка, — какая холодина.
Накинул жакетку, взял сигареты и вышел во двор.
В близком небе висело желтое пятно с краями и пятнами. Собака завозился и утих. Сентябрь наступал на пятки.
Выйдя на улицу, Мазик огляделся и пошел к железнодорожному дереву. Идти было хорошо, будто во сне.
У дома Свирида стоял милицейский автобус. В доме горел свет.
«Вот как оно», — подумал Мазик и подошел ближе.
За забором стояли участковый, двое в штатском и Свирид, который что-то устало говорил.
Милиция вышла и пошла к дому Мазика. Сашка полез на кладбищенский холм и там завис.
В доме Мазиков вспыхнул свет. Зашелся истеричный пес, зашаталась тусклая плошка фонаря, проснулся предутренний ветер.
Через полчаса милиция вышла втроем и грустно пошла к автобусу. Рядом шел старший Мазик, Свирид продолжал говорить.
Сашка перевернулся на спину, осмотрел небо, закурил и, свернувшись в клубочек, заплакал и закашлялся.
От земли шел холод, где-то орал петух, предвидя иные времена.
Помолись, помолись
Старый огромный тополь упал ночью на поповский флигелек, и старший Мазик, осмотрев утром это дело, сказал, что только идиоты тополь во дворе сажают.
Отец Валентин охрип, Васька сдернулся и уехал в сторону Воронежа, самобытный голос Заболота не пропал, но стерся в суетном ворохе дней.
Ласковый, теплый лапоть бабьего лета уплыл, отошел, будто корабль с надписью: «Не будить», и не было во всем селе несчастнее человека, чем бедная Лиз. Наступило время очередного отъезда, зазвенели звонки телефонов.
Крупный план. С. Соленое. Паровоз номер пять. Волк ловит мышей. Золотая собака. Даулих стелит постель тихому Колечке К. Стены без крыши — отличная церковь для всех.
Часть 4
Простая и добрая жизнь
У нас нет ни сил, ни случая сотворить все то добро или зло, которое мы собираемся сотворить. Вовенарг
Облака над дорогой
Облака — белокрылые лошадки…
Из песенки
Горниим мудрствовать и горниих искати, бо на небесах наше жительство есть…
Ф. М. Достоевский
Все мы видели море. Никогда мы не видели моря. Все мы видели море. Никогда мы не видали его. Бессчетное количество раз так повторяю. Глупо, конечно. В конторе тишина и пыль. Да огрызки, да кожа бананов. У пепельницы отбили сегодня голову. Я ее сегодня очень жалел. И снова про море. А окна у нас, знаете, огромные. Такие…
В них я вижу тридцатилетний тополь. Никогда не ошибаюсь. Гляжу если где-нибудь на тополь, сразу узнаю. Из деревьев у меня так только с плодовыми получается. Я даже дуб иногда путаю с кленом.
Всю эту весну мы всей семьей сажали дубы. Сейчас им уже полгода. Они высотой сантиметров тридцать. И взошло их тридцать штук. Что-то у меня с этим числом.
Сон видел. Там на крыши падал снег. Не на черепичные, а на какие-то деревянные. И была в этом нотка ностальгическая, сладкая.
«Здравствуй, девочка моя! У меня все хорошо. Ничего не делаю. Да нет, читаю. Да нет, представляю, как ты. И не могу представить». Да нет же. Вот так:
«Здравствуй, миленькая! Вот пишу тебе письмо, хоть мы и не договаривались писать друг другу. К чему уж, в самом-то деле. Писать. Вот еще. Чего. Уже ничего». Нет. Или вот еще вспомнил:
«Здравствуй, радость моя, боль моя голубиная, отвар из ягод для нежнейших из нежных, и нос твой, как башня Соломонова, и кровь твоя — напиток для золотых королей. Меня раду…»