Страница 15 из 34
О Василии, церковном строителе
Первый помощник у отца Валентина был слепой Заболот. В горячем июле, помолясь, приступили к рытью фундамента под церковь.
Слепому рыть — одно удовольствие. Все равно не видишь, сколько осталось.
В конце августа, на белый налив, явился упрямый Василий. Украдкой прислонясь к забору, смотрел на грязную потную спину отца Валентина и негромко богохульствующего Заболота.
Поздним вечером втроем пили вишневку.
— Бога нет, — говорил Заболот, нашаривая по столу тарелку с черешней.
— Бог есть, — мягко утверждал отец Валентин, пододвигая Заболоту ягоды.
— Ладно, — говорил Заболот, — есть, и не один.
— Один, — возражал поп и кашлял.
— Как минимум трое, — говорил Заболот.
— А вы монетку киньте, — предлагал Василий, — коли выпадет орел — есть Бог, решка — нету.
Идея понравилась, и поп нашел серебряный полтинник тысяча девятьсот двадцать четвертого года.
Крупный план. С. Соленое. Волк на горе. Бык, исполненный очей. У Мазиков кот кормит котят.
Варенье
Ну что такое бузина? Куст, трава — растение, одним словом. Ягоды варят, жмут, пекут, солят и, наверно, едят сырыми.
Сашка Мазик любил варенье из бузины и смородины. Мать сварила три ведра и закатала в банки.
Теперь Сашка ждет зимы, а бузина в палисаднике стоит без ягод.
Балабан
Друг Сашки, Петька Балабан, упал в колодец. Вылез и пришел к Мазику с бутылкой водки. Сели на порог, закурили.
— Думал — убьюсь, — сказал Балабан и заплакал.
Целое лето
Лето было в самом разгаре. Матвей лежал на бревнах.
— Меня не убило во время грозы, — говорил он коту Леониду, — меня не одолела жена. Во мне назрели великие силы. Так неужели ты думаешь, что ради тебя, смешной козявки, я перестану лежать на бревнах?
Леонид несколько раз мяукнул, и его стала одолевать голодная зевота.
— Ешь вишни, — посоветовал Матвей, — улучшает кровообращение.
Леонид лег с открытыми глазами и стал ждать. Матвей тоже лег, и есть хотелось очень, но еды было только на ужин, на завтрак и обед не было.
После шести собрались тучи. С юго-запада зашел грозовой фронт. Черная вишня сыпалась на Леонида и Матвея, но они продолжали лежать.
В семь стало накрапывать.
— Все, — сказал Матвей и пошел в кухню. Умылся. Надел чистое. Собрались у холодильника.
Небо так потемнело, что пришлось открыть дверь. Грянул ливень.
Поев, налил себе и коту чая. Попили.
— Все, — сказал он. Смел со стола крошки.
Огромный и неистовый дождь стоял у дверей.
Пчелы и паспорт. Паспорт и овцы
— Умрите, сеньор отец, — сказал Заболот отцу Валентину из уборной, — нам необходимы шпалы. Я обрел отца, но теперь мне снова нужна мать.
Отец Валентин привычно плюнул в дверь уборной и помочился у яблоньки.
Свирид, осматривающий начало церкви, грустил.
— Ну и на кой им церковь, — говорил он вполголоса Василию, — скажи мне по-свойски.
— Сад хотят развести, — сказал Василий, — чтоб вокруг церкви пчелы летали.
— Бред, — сказал начальник станции, — а как они прихожан кусать начнут?
— Не начнут, — сказал Заболот, — пчелы — не волки, овец не грызут.
— Умный ты больно, — сказал Свирид, — а паспорта нет.
— Поэтому и нет, — примиряюще заметил Василий, — это только бы усугубило.
Далеко-Не-Догнать
«Дорогая мамочка! Лето у нас стоит белое, лирическое. В оврагах бегут ключи, и там можно прятаться от жары. Спасает и общество. Жалею я об одном, что в городе так мало читал. Здесь, практически, не о чем думать.
Хожу по вечерам на речку. Хорошо бы в ней когда-нибудь утонуть.
Свирид говорит, что все мы тут люди несчастные в этом смысле. Никто, говорит он, не лишен здравого смысла, а вместе — дурная деревня.
Я с ним не соглашаюсь, но, знаешь, приятно иногда думать, что живешь не один. Кроме того, стал я как-то спокойнее, и теперь уже не встаю по ночам.
Полюбил я двух женщин. Обе красавицы, умницы. Одна — совсем хороша, но, видимо, блядь. Напиши мне, можно ли на бляди жениться.
В остальном — не грущу.
Вечно твой Далеко-Не-Догнать».
Путь в города
Сельвира в первый раз ехала на областной медосмотр. Пронизывающий ветер трепал кудри, заползал в ноги, томил и предчувствовал. Народу в «пазик» набилась прорва. Мужики пахли водкой, окна были грязные.
Вечером, после всего, ходила по центру и искала туалет. Не смогла найти, а нашла — не поверила, что в белое позволяется делать. Купила большую хозяйственную сумку, и, залезши в какую-то клумбу у здания прокуратуры, сходила в нее. Сумку, потом, естественно, выкинула в мусорник.
На обратном пути все грустила и вспоминала отца. Он бы никогда не дал Сельвиру в обиду, никогда, а так как перст живешь, и никто, совсем никто не спросит про город и жизнь.
Замолкнул веселия глас.
Пороша
Январь отразился в окнах. Хорошо пошли всякие варенья и соленья.
В пригородах мальчики играли в хоккей. Шел пар изо рта. Шайба летала по наледи злой и черной кометой. Врач Вишенка целый день провел в чужих домах на осмотрах и вызовах, на кривых и холодных бутербродах с салом.
Руки и уши у него замерзали всегда первыми. Такая ересь. По проспекту вниз, дыша сгущенными выхлопными дымами, ползла вереница машин.
Вишенка завернул в магазинчик и приобрел половину черного и чекушечку в двести пятьдесят, помня о спирте в шкафу.
В квартире стоял запах съеденных молью вещей и гуталина «Свежий черный». Согрел суп, вымыл руки, налил водки.
На глаза попалась книжка о патологических родах. Вишенка вспомнил о студенческом братстве и чуть было не заплакал. Раздеваясь ко сну, видел в голых окнах порошу, поземку, подземку, сливочный свет фонаря.
Антонова болезнь
Вишенка пришел к Мишке Грудастому, чтобы сделать тому за трояк процедуру.
— Вишня, — сказал Мишка, — ты ликер пьешь?
— Нет, — сказал Вишня, — я с пациентами не пью.
— Хорошо, — сказал Мишка, — тогда выписывай.
— Мишка, — сказал Вишенка, — не хами.
— Я тебя побью, — пообещал Михаил и принес литровую бутылку заграничного сладкого пойла.
— Сколько раз, — говорил Михаил, — влюблялся я в жизни, а вот единственной не встречал.
Гадкий абажур освещал босые ноги Вишенки, носки на батарее, огурец в рассоле и стопки с ликером.
— Более того, — рассуждал Михаил, — чудится мне, что в моей судьбе, как и в судьбе отца моего, Антона Ивановича, не будет светлых дыр.
— Будет, — сказал Вишенка, — обязательно будет, но лучше б не надо.
Выпил.
— Пессимист ты, Вишня, и гадкий мальчик.
Ночью Вишня ходил по квартире и плакал. У него давно обозначился круглый живот.
Встречи с Лиз
Тарахтело упавшее корыто. Ветер развевал белье. Сизая холодная дымка расплывалась на горизонте.
Тетка Лиз, Варвара Даулих, вернувшись из школы, пыталась настроиться на лирическую грусть.
— Лиз, — говорила она, — мужчины — скоты.
— Да ну, — отвечала Лиз и клала в рот кусочек хлеба. Жевала. Запивала молоком.
— Но это не все, — продолжала Даулих, — у них имеется одно свойство — красивая подлость.
Лиз вставала с лавки, разводила в стороны руки, внезапно визжала и убегала в сад.