Начала любви

Вполне отдавая себе отчёт, что весёлый кружок великий князь как раз для того и организовал, чтобы она, постылая супруга, девушка-вдова, не мешала ему жить и развлекаться так, как он хочет, — Екатерина являлась на половину супруга не всякий раз, но с определёнными периодами, да и то лишь когда там бывал Сергей Салтыков.

Такой же, как и многие, внешне даже уступающий (по мнению иных) Саше Вильбуа, но сумевший уже понравиться и плюс ко всему первым сказавший то самое волшебное «и очень хорошо, что пришли», Салтыков воспринимался ею как представитель совершенно иной, более высокой и благородной породы, каким-то дьяволом, затесавшимся к пигмеям. Да и вёл он себя по отношению к Екатерине как истинный grand d’Espagne[86], без малейшего гаерства, а очень сдержанно, ловко и чинно, чтобы не сказать — благочинно. И надо ли удивляться, что мало-помалу меж ними установились приятельские отношения, в свой черёд преобразившиеся в симпатию, если даже не лёгкую влюблённость. Словом, такое оказалось чудное начало, такие многообещающие дарил Салтыков ей взгляды и столь горестно иногда вздыхал, что великая княгиня изредка отваживалась давать волю своему воображению, и теперь ей снились стыдные сны.

И вдруг всё оказалось скомкано.

Причём не вражеские происки, не доносы Чоглоковой, по счастью забеременевшей и мучавшейся в своих комнатах от токсикоза, не внезапное прозрение великого князя или столь же внезапное охлаждение Сергея были тому виной. Смешно и грустно признать, но причиной оказались морозы.

В конце сентября неуёмные ветры вдруг прекратились, осень осанисто разложила все свои краски, лес принялся медленно и с достоинством ронять багряный свой убор, а в ночь с 5-го на 6 октября ударил такой мороз, что великий князь, позабыв про элементарный стыд, в одной рубашке, босиком, прошмыгнул через стылый коридор Летнего дворца, бросился, до смерти напугав жену, к ней в постель и западающим на свистящих звуках шёпотом зашептал горячечно и умоляюще:

— С-скоренько, с-скоренько... ты же видишь, дрожу весь.

Даже и не предполагая иной разгадки столь внезапного штурма, Екатерина, ещё не вполне успокоившаяся после волшебного сна, где Сергею Салтыкову дозволялось столь многое, быстро взяла себя в руки, встала с постели и принялась через голову стягивать с себя, чтобы не мешала, ночную рубашку.

   — Я же п-просил с-ско... Да ты что, издеваешься?!

Увидев разоблачённую от ночной рубашки и потому, как всякая плоскогрудая женщина, казавшуюся особенно некрасивой, свою глупую супругу, великий князь подумал, что она собирается отдать ему свою рубашку. И естественно, принял это за издевательство.

   — Ложись рядом, придвигайся поближе и грей. Иначе я с-совсем в лёд превращусь. Ну же...

Вот уж поистине, ничего в этой жизни наперёд не знаешь! Никогда, — ибо тот единственный постыдный случай нужно вынести за скобки и совершенно позабыть, — никогда не бывшая женой, женщиной великого князя Петра Фёдоровича, Екатерина получила возможность на какое-то время сделаться его матерью. И возможность эту не преминула использовать: подоткнула с внешней стороны кровати одеяло, обняла, крепко прижала к себе и решительно запретила думать плохо о великом князе, беспомощном и холодном, как рыба.

Он громко сопел, набросив одеяло на голову, затем прекратил дрожать, задышал ровнее, обнял за ногу повыше колена Екатерину и наконец уснул, этот маленький злой зверёк, запуганное жизнью и забавно ожесточившееся против всех и вся животное. Великая княгиня едва ли не в первый раз почувствовала некоторую нежность по отношению к Петру, и раскисла, и растеклась; ей никак не удавалось уснуть, да это, собственно говоря, и понятно. Со времён жизни в Цербсте, когда случалось забираться в постель к Бабет или же, напротив, пускать Бабет к себе, с тех самых приснопамятных времён не доводилось ей спать вдвоём, тем более вдвоём с мужчиной. Пусть даже таким, как великий князь. Изредка судорога сводила мышцы, и Пётр крупно вздрагивал. Она проверяла одеяло, не поддувает ли с той стороны, и ещё крепче прижимала к себе мужа, который казался в призрачном ночном свете луны ребёнком, сущим ребёнком. И она оберегала этого ребёнка от холода, а вместе с тем строила себе робкие радужные замки и размечталась до слёз, а после замёрзла и всё никак не могла согреться, так что опасалась в эту ночь остаться вовсе без сна. Ветер обрушивал свою невесть откуда взявшуюся злость на Летний дворец; позвякивали и дребезжали плохо закреплённые стёкла, а сумевший-таки прокрасться внутрь не осенний, но самый что ни на есть зимний ветер пробовал надувать паруса тяжёлых оконных штор, которые дышали и дышали, сбивая Екатерину со сна.

В её спальне, как и практически во всех комнатах и залах дворца, шторы не сводились вместе, и меж ними, как ни задёргивай, неизменно оставалась лазейка для лунного света. Светлая дорожка на гладком полу меняла своё местоположение, делаясь чем-то вроде толстой часовой стрелки. И лунная эта стрелка всё более отклонялась, всё меньше оставалось до конца этой неожиданной и потому приятной грустной ночи.

Перед тем как всё-таки погрузиться в сон, великая княгиня успела подумать, что лучшей ночи, чем вот эта, со времени приезда к русскому двору у неё и не было вовсе, — но едва только Екатерина пробудилась и увидела запотевшие изнутри окна, вдохнула несвежее дыхание мужа, почувствовала начинавшуюся головную боль, она утвердилась в мысли, что худшей ночи не было да, пожалуй, и быть не могло.

И отчего-то, хотя оставалось до срока около недели, нехорошо тянуло внизу живота.

Неблагодарный супруг сказал, пробудившись, очередную утреннюю гадость, тем более обидную, что имела она касательство к невыспавшемуся лицу Екатерины, сказал — и был таков.

Беременная и отрешённая, Чоглокова не пропустила-таки ночного посещения Петра и с утра пораньше пришла уточнить, можно ли поздравить великую княгиню.

   — Оставьте вы все меня в покое, — плачущим голосом попросила она.

Человеку более тонкой душевной организации уже этого возгласа оказалось бы вполне достаточно, чтобы судить о результатах ночного визита, однако Марфа Семёновна условностями пренебрегала, околичностей на дух не терпела и требовала от всех категоричной и прозрачной ясности; она ведь и присматривать за четой их высочеств начала только лишь после того, как выведенная из себя Елизавета произнесла (дважды) то самое грубое, не имеющее синонимов слово, которое и представляло для монархини главный (в жизни великого князя) интерес. Точно так же и сейчас, нимало не смутившись слезливым тоном её высочества, не дрогнув и не отступив, Чоглокова, как если бы имела дело с дурочкой, повторила свой вопрос, набивший уже изрядную, заметим, оскомину как вопрошающей, так и вынужденной держать ответ стороне.

   — Нет, ничего не было! — язвительно и даже с каким-то вызовом швырнула в лицо мучительницы великая княгиня своё постыдное признание.

   — А чего ж он тогда так спешил, так пятками топал? — искренне удивившись, спросила Чоглокова.

Разгневанный тем, что пришлось всю ночь мёрзнуть (хотя, собственно, мёрзнуть довелось ему разве что часть ночи), великий князь ускорил отъезд из Летнего дворца в Зимний, под бок к её величеству.

Правильно русские говорят, что один переезд равен двум пожарам. В России при русском дворе соотношение именно такое!

Казалось бы, не кто-нибудь, сам его высочество переезжает. Да и переезжает ведь не за тридевять земель, но в соседний дворец, где по приказанию императрицы их высочествам были созданы в точности такие же, как и в Летнем дворце, условия. Переезд был запланирован на середину октября, из-за внезапных морозов пришлось перебраться разве только чуть раньше. Казалось бы, всё должно быть почти готово. Ан нет, ничего подобного. Все приуготовления интерьеров только-только, оказывается, были начаты. Отведённые комнаты имели нежилой вид, пустые окна и стены, плохо закрывающиеся двери создавали ощущение неуюта, а отдельные предметы мебели, обнаруженные великой княгиней на своей половине, лишь усугубляли неуют.

86

Здесь: кавалер (фр.).