Начала любви

Новая жизнь и новые заботы имели ту особенность, что затягивали, как здесь говорили, словно omut; из России, с дистанции в полтора года, вся прежняя, отнюдь не краткая, жизнь в Штеттине и Цербсте казалась абстракцией.

Но зато и новая жизнь перестала казаться невыносимым кошмаром.

Давно ли, казалось бы, Екатерина желала провалиться от стыда сквозь землю, признаваясь её величеству в том, что собственный муж не любит её вовсе, а вот ныне, возвращаясь к себе с половины великого князя и не желая лишний раз быть приглашённой в комнату Чоглоковой, великая княгиня первая, не таясь, громко говорила своей мучительнице с порога:

— Лежите, Марфа Семёновна, и сегодня — опять ничего.

Не менее быстро привыкла Екатерина одалживать деньги у придворных и даже у вовсе малознакомых людей; где тот первый стыдливый румянец, сопровождавший первую просьбу о каких-то двухстах рублях? Если же просимый из каких-либо соображений отказывал в кредите, её высочество гневалась и в гневе делалась похожей на мать. Хотя позор оказывался теперь повсюду и сделался чем-то вроде бытового фона, к нему привыкла великая княгиня на удивление быстро, доказывая тем самым, что не к одному только хорошему быстро привыкает человек.

Привыкла она и к грубому обращению мужа, который, каким бы глупцом ни считала его жена, сумел-таки обжиться в России и сделал собственную жизнь куда более развесёлой. Если начал он с того, что устраивал тривиальные пьянки для давнишних слуг и голштинских офицеров из специального подразделения дворцовой охраны, то постепенно у великого князя начали бывать приблизительные ровесники из хороших русских семей. Так, появился и несколько недель кряду сумел продержаться грубоватый и вместе с тем вечно заискивающий Пётр Чернышов, младший брат Захара Чернышова; Салтыков появился; появился и вскоре сделался любимцем его высочества худенький, чрезмерно подвижный, по-обезьяньи непоседливый Левушка Нарышкин, имевший редкостный талант не обижаться даже на отвратительнейшие и грубые шутки Петра. Сплотившаяся в попойках и здоровых развлечениях компания ненадолго распалась (принуждённый съесть собственные испражнения Лев Нарышкин приказ великого князя исполнил, однако после одиночной своей трапезы не сдержался и устроил драку...), но распалась лишь для того, чтобы вновь сойтись и сплотиться ещё теснее. К троим приятелям добавились Пётр Салтыков, безвредный и флегматичный брат Сергея, а также Александр Вильбуа, высокий, всегда подтянутый, с глазами под стать фамилии, который среди всех приятелей великого князя был наиболее рассудительным и прекращал грубые забавы как раз в тот самый момент, когда они грозили перестать быть забавами невинного толка.

Мужская компания — она мужская компания и есть; мужчинам положено подолгу развлекаться, во всякое время суток палить из ружей в приступе пьяного ухарства, положено выказывать самостоятельность и независимость. Если только Екатерина чему и завидовала, так лишь возможности сесть на лошадей и умчаться — в ночь ли, в туман, в дождь... Она была неравнодушна к верховой езде и одно время ежедневно каталась верхом, однако невинная эта любовь вызвала неудовольствие её величества, которая опасалась возможного бесплодия великой княгини, — и потому Екатерина принуждена была сменить седло на потёртый плюш сидений кареты. И вот когда перед окнами проносились, посвистывая, гикая и вообще стараясь производить как можно больше шума, великий князь с приятелями, у Екатерины обыкновенно портилось настроение. Накрепко связанная в памяти с графиней Бентинген и её восхитительными уроками верховой езды, лошадь оставалась для её высочества как бы живым реликтом наиболее счастливой поры тогдашней жизни.

Так бы и жила Екатерина сама по себе, если бы мужская компания не приросла за счёт Чоглоковой.

Поначалу великая княгиня вообще не заметила перемены, поглощённая сборами и подготовкой к переезду на зиму во дворец, императрицы, где для молодой четы была уже устроена точная копия летнедворцовых апартаментов с особой комнатой посредине — специально для надсмотрщицы и доносчицы её величества. Однако перемена, пусть и не Бог весть какая, произошла уже тогда. Молодые люди вовсе не рассматривали Чоглокову в качестве дамы, и тому имелись свои веские причины: приходила она на вечеринки великого князя как бы по заданию и неизменно приводила с собой увальня-мужа (который, правда, бывал не опасен, поскольку от первой же рюмки косел, а после третьей-четвёртой и вовсе выходил из игры), да и вообще — ну какая, к чёрту, Чоглокова дама? Противная, въедливая дылда с угреватым круглым лицом. К тому же официальная шпионка её величества. Другое дело, что при откровенном неприятии великий князь даже и не мыслил о том, чтобы выставить Чоглокову за дверь или же вовсе не впускать её к себе в комнаты. А ну как её величеству потом невесть что наплетёт — объясняйся после... Но как бы ни относились к ней Пётр и его приятели, а в присутствии Чоглоковой они делались гораздо более сдержанными и не практиковали более тех грубых развлечений, которые поначалу великий князь пытался сделать нормой однополой компании.

Вслед за Марфой Семёновной кружок великого князя дополнился Катенькой Карр; по случайности полное имя-отчество у неё было «Екатерина Алексеевна», и хохмач Нарышкин, желая угодить Петру, посоветовал приглашать незамужнюю Екатерину Алексеевну Карр, прибавив, что если Елизавета учинит ещё гневаться на розное житьё великого князя и великой княгини, то Пётр всегда сможет оправдаться, уверив её величество в том, что Екатерина Алексеевна бывает чуть не всякий вечер приглашаема на тихие развлечения в кругу мужа и его друзей. Но, разумеется, не одно только совпадение имени и отчества сыграло главную роль. А сделавшись завсегдатаем молодёжных сборищ, Карр, понятное дело, запросила себе подружку, какой вскоре была сделана Татьяна Татищева.

Не сказать, чтобы развлекались на половине великого князя очень уж весело, однако по сравнению с монашеской жизнью великой княгини там прямо-таки бурлило веселье, прямо-таки неуёмное, прямо-таки пир тела и духа был там.

И вот в один прекрасный вечер, под козлиное, нарочито идиотическое пение Нарышкина, в весёлую комнату вошла принаряженная великая княгиня. Не ожидая такого рода вторжения, все обернулись к двери, Катерина Карр успела оправить платье. Семь пар, семь затуманенных вином пар глаз смотрели на неё. Великая княгиня понимала, что если потерпит фиаско и окажется вышвырнутой за пределы чужой половины, осмеяна и освистана, если, словом, такое произойдёт, то произойдёт в первые же минуты, может быть, даже секунды.

   — Что надо? — нелюбезно сказал Пётр.

   — Так... — робко начала было Екатерина.

   — И очень хорошо, что пришли, — властным спокойным голосом сказал Сергей Салтыков, поднялся и, пользуясь коротким замешательством своих приятелей, подошёл к великой княгине, взял её за руку и усадил в кресло, как если бы не Пётр, но он был здесь полноправным хозяином. — Немного вина вы позволите?

Безошибочным своим звериным чутьём понявший новый расклад сил, Лев Нарышкин картинно дёрнулся, схватил со стола средних размеров оказавшийся тут зачем-то кубок и протянул его Салтыкову.

   — Немного не позволит её высочество. Непременно много.

Слова, подкреплённые его устоявшимся авторитетом записного шута, вызвали не особенно дружный, но всё-таки смех. Чтобы не оказаться в одиночестве, его высочество принуждён был также засмеяться, а засмеявшись и наскоро отсмеявшись, почувствовал, что так вот запросто жену теперь выгнать из комнаты ему не удастся.

3

Было бы неверно считать, будто Екатерину приняли в кружке великого князя; неверно говорить также о том, будто бы её не приняли, но она, дескать, была туда допущена. Нет, нет и ещё раз нет — к великому, хотя и скоро истончившемуся, сожалению её высочества.

Не была она принята и даже не была туда допущена, ибо великую княгиню всего лишь терпели, как, скажем, сидящие вдали от растопленного камина гости терпят идущий со стороны окон сквозняк. С Екатериной мирились, как мирятся с малоприятными, но до такой степени крепко въевшимися в ткань жизни явлениями, что без опасения повредить саму жизнь их уже, пожалуй, оттуда и не выковырять.