Страница 45 из 83
Маленького Ибрагима и ещё одного темнокожего мальчика, которого Ибрагим полагал своим братом, привезли из Константинополя. В русском крещении мальчики получили русские имена. Ибрагима назвали Петром, крёстным отцом его был сам государь. Второй мальчик получил имя — Алексей, однако он скоро умер. Ибрагим же оказался не только крепким и здоровым, но и упрямым. Он во что бы то ни стало желал называться своим прежним именем и ни за что не откликался на «Петра». В конце концов стали звать его Абрамом, переиначив на русский лад турецкое «Ибрагим».
Давным-давно Абрам Петрович покинул Константинополь-Стамбул, а где родился, и сам не мог бы точно сказать, но по-прежнему сердце его волновалось при звуках турецкой или греческой речи. В Греческой улице имел он много знакомцев и там намеревался устроить свой брак. Но в то же время он видел для себя в подобном браке и нечто унизительное. По его честолюбию ему бы породниться с дочерью или внучкой российского дворянина, но увы! Тёмная кожа и столь же тёмное происхождение этому препятствовали...
Однако завязался лёгкий приятный разговор. И Анна Петровна с удовольствием заметила, что Петруша занялся куклой, а Наташа не только не препятствует ему, но даже улыбается.
Но вдруг маленький Пётр поднял голову на лёгкий шум в соседней комнате и прислушался.
В следующее мгновение он уже летел к двери, громко крича:
— Ваня! Ваня!..
Оживилась и Наташа, и поглядывала на дверь выжидающе и весело. Мужчины, вероятно, уже знали, кто это явился и что сейчас произойдёт, и улыбались тепло. Анна изображала улыбкой безмятежность. Ей казалось, будто это впервые в своей жизни она улыбается настолько притворно, настолько открыто притворно...
Петруша выбежал из комнаты и тотчас возвратился, но уже не один; с ним был мальчик чуть старше его, они вошли в обнимку, радуясь друг другу. Следом за ними, за руку с гувернанткой вошла девочка удивительной красоты, личико её было необыкновенно чистое и гладкое, тёмные бровки необыкновенно изящны. Наташа тотчас заговорила с ней. Видно было, что Наташа к этой девочке привязана. Анна не знала этих детей.
В сущности, она и не стала бы интересоваться ими, если бы не одно обстоятельство: за подобной нежной дружбой детской несомненно должны были стоять взрослые...
«Кто же счёл для себя выгодным подсунуть Алексеевым наследникам своих младенцев? — подумалось... и сразу же: — Однако я становлюсь цинична...»
— Катенька... милая моя... — весело болтала Наташа. Гостья отвечала сдержанно, будто уже сознавая свою необыкновенную красоту и этой красотой гордясь.
Следующим гостем оказался Андрей Иванович Остерман...
Вот когда понадобилась Анне сила воли! Сейчас надо было быть совершенно непринуждённой, лёгкой...
— Андрей Иванович! — Маленький Пётр кинулся к нему, увлекая за собой другого мальчика, Ваню.
Стало быть, Андрей Иванович здесь не впервой и Петруша уже успел привязаться к нему. Андрей Иванович поклонился Анне.
Она поздоровалась с ним непринуждённо. Очень боялась, что непринуждённость её покажется нарочитой. Но, слава Богу, кажется, нет... И всё равно, не совсем ясно было, как вести себя... Решила изобразить полное и невраждебное равнодушие. Не могла понять, насколько ей это удаётся. Завязался общий бессвязный разговор. Анна сказала весёлым звонким голосом, что не желает мешать занятиям детей. Приметила, как дети царевича Алексея показывали своим маленьким гостям её подарки… Андрей Иванович заявил непринуждённо и тепло, что её высочество ничему и никогда не может помешать, а только лишь содействовать... Анне было больно оттого, что этот государственный ум не желает поддерживать её; от осознания этой его неподдержки делались уныние и неуверенность...
Но всё же чему-то и Анна выучилась. Кинула взгляд на Семена Афанасьевича. И он понял этот взгляд и вышел следом за цесаревной. Служанка шла поодаль. Теперь можно было не притворяться очень уж непринуждённою. В конце-то концов, она имеет право на самое простое любопытство.
— Кто эти дети? — спросила она. — Девочка очень хороша...
— Князя Алексея Григорьевича Долгорукова, — почтительно отвечал Маврин, — княжич Иван Алексеевич и княжна Екатерина Алексеевна.
Анна более ни о чём не спрашивала и простилась со своим давним знакомцем с большою теплотой...
Строгий траур препятствовал устройству каких бы то ни было приёмов, и это было на руку Анне, Она могли всласть размышлять. Никто не дивился её обычно печальному и рассеянному виду. «После смерти отца Анна Петровна в страшной тоске, — записывал Берхгольц, — потому что император всегда показывал неописанную нежность и любовь к обеим дочерям, и в особенности к старшей».
Конечно, нельзя было сказать, что Анна не тоскует об отце, но не одна лишь эта тоска занимала её.
Подумавши, она приняла твёрдое решение не навещать более племянников. Незачем навлекать на себя излишнюю подозрительность Меншикова этими ненужными, в сущности, визитами. И без неё вокруг сирот Алексея Петровича уже свивается осиное гнездо планов, намерений, надежд. Ментиков и Долгоруков уже соперничают, наперебой подсовывая мальчику своих дочерей. Но, кажется, Долгоруков преуспевает более. Его Катенька — красавица. Анна напрягла память и попыталась припомнить малолетнюю Машу, старшую дочь Меншикова. Кажется, довольно заурядное и даже и некрасивое личико... И Андрей Иванович тоже в этой мутной водице очутился. Какую рыбку ловит?.. Он-то умён!.. А впрочем, пусть они сами рвут глотки друг другу, Анна покамест устраняется, её там не нужно...
И вдруг очертился перед глазами темнокожий человек, и будто заслышался его странный, чуть горловой голос... И почему-то забилось сердце, совсем по-прежнему, как в те, ещё недавние дни, когда мыслила о благе России так возвышенно, не погружаясь ни в какие интриги, не заглядывая ни в какие осиные гнезда... И вдруг показалось отчётливо, будто небывалое чьё-то (Божественное?) чутьё готовит России нечто небывалое, чудесное, сказочное... через этого, темнокожего, через «царского арапа» Ганнибала... Фамилию «Ганнибал» измыслил для своего Абрама Петровича сам государь Пётр. Ганнибалом звали победоносного полководца древнего африканского государства — Карфагена... И всё, всё должно было соединиться — Карфаген, Ганнибал, гусиное перо, всё многообразие мира — в стихах русских о любви...
То, что отец называл «чутьём»... Но ежели самое высокое чутьё простирало покров над Россией, Божественный промысел... тогда не страшно!..
...В уголку малой гостиной мадам д’Онуа вязала своё кружево — филе. Кроткая старушка в чёрном. День выдался пасмурным, рано внесли свечи.
Худенький, сероглазый сидел прямо перед цесаревной. Гладкая мраморная столешница разделяла их, язычки пламени смутно отражались, будто растекаясь в мраморе. Если бы сидела совсем близко к нему, Анна, наверное, побаивалась бы, чувствовала себя скованно... а так ничего... Лицо его казалось таким смутным по очертаниям, таким тонко нежным; серые глаза увиделись ей такими неопределённо большими и тоже — нечёткими какими-то и словно бы жалостными... и такими внимательными-внимательными...
— Почему? — спрашивала она. — Почему это невозможно, невероятно: всё время жить высоко? И ведь это сама жизнь, не даёт, не позволяет удержаться на высоте, так грубо швыряет в какое-то болото, в какую-то невыносимую трясину!.. Почему так мало высоты отпущено одному человеку, каждому отдельному человеку?..
Он, казалось, слушал напряжённо. Казалось, он в полной мере понимал её. Но в глубине души своей она сознавала, что он не понимает её вовсе, а просто любит, Он её любит и потому с восторгом слушает её голос. Если бы ему было ясно, что она говорит глупости, он восторгался и умилялся бы её наивностью. Но теперь ему ясно, что его невеста говорит нечто умное и даже глубокомысленное, и вот он восторгается и умиляется её умом... А на самом деле ему всё равно. Он просто любит её, и оттого ему всё равно... А она гонит прочь эти трезвые мысли и хочет верить, будто он понимает...