Страница 46 из 83
— Высоко! — проговорил он с придыханием — О, я понимаю, что это такое — высоко... Это можно желать... Это пожелание... «Hoch soil er leben!» — «Да живёт он высоко!»... Но это всего лишь пожелание. Это невозможно — всегда!..
Кажется, он баялся смотреть на неё и боялся разочаровать её. И вдруг произнёс решительно:
— Для Вас я желал бы — всегда... навсегда... наперекор всей жизни!.. — Она тоже любила его, и потому в его простых словах ей чудился глубокий смысл, а на самом деле не было глубокого смысла, была только любовь к ней... Она что-то пропустила, не расслышала слов, одно лишь звучание голоса восприняла... И вдруг... — Я желал бы... я хотел... слиться в поцелуе... блаженство...
— Нет! — вскрикнула испуганно...
Мадам д’Онуа подняла голову в тёмном чепце, чуть настороженно. Анна досадливо и нетерпеливо махнула ей рукой — да нет же, нет, ничего не случилось!..
— Я оскорбил Вас?.. Простите меня!.. Ваши желания — закон для меня...
— Вы не можете оскорбить меня, — серьёзность и детскость её тона смущали её саму. — Вы не можете оскорбить меня... Но я бы попросила Вас... не теперь!.. — Голос её сделался почти молящим.
— О! Я понимаю...
Он поднялся. Она тоже поднялась из-за стола, приблизилась. Что же он понимал?
— Вы позволите? — Он уже склонялся.
— Да, — коротко и почти сухо.
Он коснулся губами края платья. Откланялся...
И всякий раз, когда он вот так — робко, почтительно и всё же и настойчиво — целовал край её одежды, ей непременно после хотелось смахнуть, стереть прикосновение этих губ — смахнуть кончиками пальцев, стереть кружевным платочком...
Царствование Екатерины Алексеевны, порфироносной вдовицы, императрицы Екатерины I, шло. Давняя её приятельница Матрёна Балк, сестра несчастного Монса, прощена была вместе со своими детьми и возвращена из ссылки. Окончательно прощены были и сторонники «первой вдовы» Петра, царицы Евдокии — старицы Елены, она сама была жива, но никто уже не опасался её вмешательства в дела государства, в борьбу за власть.
Меншиков рвался к правлению. Однако Сенат, учреждённый Петром, нельзя было так просто отменить. И те ещё орешки были иные сенаторы — зубы обломаешь!
Анна наказала своей мадам д’Онуа, пусть ведётся исподволь наблюдение за всем что происходит при малолетних племянниках, Алексеевых сиротах...
— Это наблюдение — в ваших и Франца Матвеевича интересах!..
Но расстановка сил при внуках государя оставалась прежняя, уже знаемая Анной. Князь Долгоруков и его супруга, урождённая Хилкова, не являлись, однако дети их приезжали почти ежедневно, кушали, играли, учились вместе с Петром Алексеевичем и его старшей сестрой Натальей. Вследствие сохранения Сенатом определённой силы, Меншиков не мог открыто устранить Долгорукова. Дочерей светлейшего князя, Марию и Александру, также стали привозить к сиротам Алексея Петровича. Явно по настоянию Александра Даниловича приглашались и дети царевича грузинского. Стало быть, нужно это зачем-то было Меншикову...
Шумная и на первый взгляд беззаботная атмосфера детского праздника царила в жилище Петра Алексеевича и Натальи Алексеевны. Но Анна уже не могла этим видимым детским праздником обмануться. Это всё было внешнее, на сцене. А за кулисами, в полутьме, другая шла игра. И роль Андрея Ивановича делалась Анне всё более ясна. Казалось, он одним лишь занимался: уроками Петра Алексеевича. Пригласил ещё учителей. Но Анна почему-то чувствовала: не будет победы Меншикову, и Остерман так действует, что Меншикову победы не будет... Вспоминала свои занятия с Андреем Ивановичем... Но только не раскисать, не раскисать! Он ещё увидит, что такое она, и будет на её стороне!..
...21 мая 1725 года, 21 мая 1725 года... День свадьбы близился.
Анне минуло семнадцать лет.
Весна летела на Петербург полыми водами, зеленью Летнего сада, белыми ночами незаходящего солнца...
Начала проясняться судьба цесаревны Елизавет Петровны. Французское сватовство окончательно заглохло. Но, кажется, шестнадцатилетняя Лизета не особо печалилась, давно уж не верилось ей в перспективу блистательного Парижа-парадиза. Из города Любека явился очередной немецкий принц — Карл-Август. Теперь Лизету предназначали ему. Знакомство с женихом заняло и веселило её. С Анной видалась и говорила нечасто; казалось, давно миновались недавние ещё времена их теснейшей дружбы девической.
Свои заботы были у Анны... Деньги!.. То, что отец обязался дать за ней. Она подала прошение в Сенат о выплате ей этих денег в течение короткого времени после свадьбы. Была и резолюция проставлена о выдаче денег. Деньги были очень важны для неё. Здоровье матери ухудшалось с каждым днём. Порою Екатерина Алексеевна по целым дням не подымалась с постели после припадков с приливами крови к голове. Все спешили выстраивать, готовить своё будущее — Меншиков, Долгоруков, Андрей Иванович Остерман... Анна тоже спешила... Полученными деньгами, золотом, возможно будет оплатить услуги своих сторонников... Иногда смутно, вяловато шевелилось в душе чувство жалости к матери, столь уже больной и, должно быть, умирающей, да, умирающей... Но чувство было вялое, почти насильственное, и скоро уходило...
А Лизета вовсе не мыслила ни о чём важном. Радовалась наступающим тёплым дням, новой карете, новому платью, и — «при батюшке-то потеснее было...». При батюшке, при великом Петре, и вправду было «потеснее», а теперь сделалось вроде как «просторнее», то есть появилось больше денег на разные разности, на баловство, подарки посыпались...
Лизета была теперь с Анной уклончива, хихикала и улыбалась с видом девицы, имеющей свои тайны. Однажды Анна спросила её о женихе, о Карле-Августе из Любека, заметила, что он довольно привлекательный молодой человек... Меж собою они звали его «bischof» — епископ. Он и был епископ, принц и епископ...
— Бишоф-то? — Лизета захихикала от полноты души... — Ах, негасимый огнь!.. — И снова захихикала...
Это было как-то легкомысленно и совсем не походило на Аннины чувства, и оттого казалось Анне совершенно пустым... Впрочем, Лизета и всегда-то была пустышкой, чего греха таить...
Выплачена была малая часть приданых денег.
Расходы на саму свадьбу, конечно, по мнению Анны, должны были быть оплачены из казны.
Доложили о герцоге. Она приказала просить.
Разговор вышел странный. Сначала Карл-Фридрих говорил что-то о любви, о взаимной любви, о возможности счастья... Слова ей казались пустыми и необязательными... Наконец он заговорил о чём-то конкретном, определённом, важном для него, и она стала слушать...
Он говорил, что он должен, он просто обязан взять на себя часть расходов на свадьбу... И... и он должен ей дать достойное её жилище... И по-прежнему он ничего не может предпринять для возвращения Шлезвига, «их Шлезвига»... и при этой пышности, присущей ныне российскому двору... Он не может уронить в грязь... но не должен... он обязан ради неё, обожаемой Анны... О, разумеется, он предпочёл бы уехать немедленно после свадьбы, но приличия...
— Куда уехать? — спросила отчуждённо.
Он будто и не понял, что её вопрос является сам по себе возражением. Но неужели он подумал, будто она просто спрашивает, потому что не знает...
— Разумеется, в Киль, в нашу столицу... — Голос его зазвучал даже энтузиастически.
— Мы никуда не поедем из России. — Она досадовала на свой тон — выходило вопреки её желанию совсем по-детски...
Он понял по-своему.
— Вас тревожит здоровье, здравие Вашей матушки... Вы не желаете оставлять её...
Вдруг ей надоели все эти уклончивости. Надо же когда-нибудь покончить с ними! Так сейчас!..
— Сядьте, Фридрих. Я хочу говорить с вами серьёзно.
Прежде чем сесть, он чуточку помедлил. Это промедление вовсе не понравилось ей. Что-то супротивное ощутилось ей в этом его промедлении. И это сейчас, ещё до свадьбы! Что же будет после?.. Нахмурилась. Он поспешно сел на стул, отстоящий от стола.