Гром победы

Мать клялась бессвязно и заверяла Анну, что всегда будет стоять за неё, не предаст, и что надобно терпеть и не делать ничего супротивного... Анна прикусила губу. Едва не вырвался вопрос: «Ничего супротивного? Кому?» Будто она не знает, кому! Меншикову!.. И будто мать не знает об этом дочерином знании! Но незачем свои знания показывать, даже если всем они ведомы, известны...

Мать всё говорила, говорила. И поглядывала искоса на старшую дочь. И Анна видела в материном взгляде это простодушное, и жестокое, и пугливое недоверие. И сама Анна была теперь далека ат искренности и отдавала себе в этом полный отчёт.

Анна взяла руку матери, ласково погладила.

   — Успокойся, я верю тебе. После отца... — Анна приподняла руку невольно властным жестом, и мать не решилась снова зареветь в голос, — после отца у меня ты одна осталась. Я желала бы устроить свою жизнь... — Мать вздрогнула; Анна сделала вид, будто не замечает. — Я полагаю, следует спустя недолгое время объявить день свадьбы...

   — Я всё для тебя... всегда... — Мать приняла этот немного раздражающий тон бессвязного разговора, будто и приличествующий неутешной вдове, избавляющий от прямой ответственности за свои слова. — Когда?..

Это уже был нормальный вопрос, на который возможно было дать нормальный ответ. Анна подавила вздох облегчения.

   — Я думаю, весной, — отвечала, — в мае, пожалуй, во второй половине. Остальное — на твоё усмотрение...

Два месяца Анна оставляла себе на размышления, на оглядывание...

   — Как прикажешь! — Мать не отдёргивала руку, смотрела на Анну, будто искала поддержки.

Анна держала руку матери и думала, как сказать о том, что желала бы посетить племянников — Петра и Наталью. Сначала хотела просто сказать, поставить, что называется, в известность. Но теперь, держа руку матери, поняла, как надо сказать. Пусть мать знает и пусть хотя бы немного полагает, будто Анна советуется с ней...

   — Надобно навестить Петрушу и Наташу, племянников, — произнесла Анна просто, естественно. — Уместно это, как ты полагаешь?

На лице матери обозначились недоверие, страх. Анна понимала: мать боится, как бы поведение Анны не вызвало гнева Меншикова.

   — Как ты посоветуешь? — спросила.

   — Да я... Да зачем?..

И этот вопрос материн был прямой, почти доверительный.

   — Затем, — отвечала Анна, — чтобы иные не думали, будто я труслива. Иные, понимаешь!

Мать закивала. Куда как понимала, что «иные» — это Меншиков.

   — Я ни на что не претендую, но я не хочу выглядеть униженной и трусливой...

   — Что же, ступай к ним, поезжай, пожалуй...

   — А ты успокойся, я верю тебе и потому никакого беспокойства тебе доставлять не буду...

...Так! Мать успокоена.

Карету раскачивало из стороны в сторону. Анна — в который уж раз! — вновь и вновь сердилась на себя.

Она раньше, гораздо раньше должна была навестить племянников, Она должна была почасту навещать их. Какая это ошибка — забыть о них! И разве она не понимала прежде, что они — её соперники?.. Но её положение казалось таким прочным, за ней был — отец, её великий отец!..

Она уже совершенно не помнила себя прежнюю. Не помнила, что ещё совсем недавно была просто девочкой, застенчивой девочкой с огоньками озорства в чёрных глазах; и верила почти безоглядно и радужно в себя на российском престоле. Но теперь она не помнила, да и не хотела помнить. Для неё теперешней она прежняя была наивна и неумна...

Девушка-служанка внесла за ней большую деревянную коробку, оклеенную пёстрой бумагой. Одиннадцатилетняя Наташа и десятилетний Петруша с первого взгляда поразили Анну своим сходством с дедом, с императором... Когда она видела их в последний раз? Какими глазами смотрела на них?

Дети были не по возрасту крупные, рослые. Наташа почти не открывала рта. Но это не были детская застенчивость, диковатость, нет; кажется, это была уже осознанная ненависть. К ней? К Анне? Да, и к ней. Анна невольно позавидовала этой девочке. Сама Анна не была такой взрослой в одиннадцать лет.

Девушка-служанка по приказанию Анны развязала бечёвку, сняла крышку, Анна собственноручно вынула штуку дорогой шёлковой материи, из тех материй, что отец дарил. Протянула девочке, улыбнулась. Та не ответила улыбкой, материю взяла, поблагодарила коротко, материю отложила на небольшой столик. Глаза Петруши сверкнули любопытством на большую нюрнбергскую куклу-солдата. Анна поставила куклу на пол, изящно присела над ней, повернула особливый ключик. Петруша следил. Кукла сделала несколько широких шагов. Анна чувствовала восхищение племянника. Кукла остановилась, завод кончился. Анна заметила, как Наташа двинула рукой, будто останавливая брата. Петруша не взял куклу. Наташа вновь произнесла слова благодарности — короткие и учтивые. Видно было, что брат и сестра очень дружны. Всего лишь годом старее брата, Наташа вела себя, как старшая. Анна испытывала неловкость. Дети смотрели на неё. Девочка — с враждебностью почти открытой. Мальчик — букой, перенимая враждебность сестры. Оставалось лишь одно — уйти.

Но тут у двери заговорили, зашаркали башмаками. Вошли в гостиную двое. Одного цесаревна узнала тотчас. Это был её давнишний знакомец — Семён Афанасьевич Маврин, прежде государынин паж, ныне — один из учителей маленького Петра и его сестры. О втором вошедшем Анна много слыхала, но не могла вспомнить, видела ли его прежде. Он давно не являлся при дворе. Кажется, послан был государем для исполнения каких-то работ инженерных... Но о нём много говорили. «Царским арапом» звали его. Имя его было — Абрам Петрович Ганнибал. Кожа его и вправду была темна, очень смугла, но глаза, миндалевидные, карие, с белками очень светлыми, будто глазурованными, смотрели тепло и даже красиво. Он был сухощавый и ходил как-то быстро и странно...

Дети оживились, подбежали к новопришедшим весело и дружелюбно.

   — Ах ты, княжна Алексеевна, плутовка ты моя! — Абрам Петрович протянул тёмную руку, желая потрепать Наташу по головке.

Девочка уклонилась и живо рассмеялась.

   — Вы мне нарочно куафюру треплете, Абрам Петрович, чтобы я хуже Катеньки гляделась! — шутила девочка.

Темнокожий подхватил её смех.

Маврин радостно приветствовал цесаревну.

   — Какими судьбами вы здесь, Семён Афанасьевич? — Анна была рада, что напряжённость разрешилась и ей теперь не придётся уходить поспешно как нежданной гостье.

   — Да я уж год как назначен учителем грамоты к внукам государя, — отвечал Маврин. — Абрам Петровичу же вменено обучение математике и геометрии...

   — Давно ли? — с видимой рассеянностью спросила Анна.

Наташа вновь кинула на цесаревну-тётку враждебный взгляд. Анна почему-то попыталась вспомнить, ведомо ли ей о назначении Маврина. Нет, не могла вспомнить. Да её и не занимало подобное.

   — Уж год, Ваше высочество, по распоряжению Его величества государя. А ныне вот и Абрам Петрович... по распоряжению государыни... Такого геометра, как он, я полагаю, ни в Париже, ни в Лондоне не сыщешь!..

«По распоряжению государыни, — думала Анна. — Стало быть, это Меншиков распорядился. Такое внимание. Зачем?.. Зачем?! О, Пётр Меншикову нужен! Анне это хорошо известно...»

   — Вы, должно быть, не помните меня? — обратился к ней Ганнибал. И голос его звучал чуть странновато, горловой какой-то голос...

   — Увы! Крайне смутно...

Маврин очень удачно делал разговор лёгким и даже весёлым.

   — Абрам Петрович ныне занят по меньшей мере двумя предметами. Написанием некоего изумительного учебника геометрии и фортификации, а также — собственной женитьбой. В Греческой улице изволит свататься к дочери капитана галерного флота Диопераса. Вот уж поистине, что с детства знакомо...

— Ну, оставь... — сдержанно бросил арап. Но в этой сдержанности ощущалась странная непонятная сила.

Маврин дружески положил ему руку на плечо...