Страница 122 из 125
— Фаустино, эта жирная свинья, он у меня взял двести песо и обещал провести в город. Мне очень нужно, господа, я заплачу, еще раз заплачу, у меня есть деньги, — мешая слова со слезами и всхлипами, бормотал управляющий.
Плачущий лысый иностранец — зрелище довольно забавное, так что подвыпившие друзья Бенито и Флоро не удержались: отдернули засовы и, отворив дверь, встали в проходе, выставив перед собою оружие.
— Эй ты, приятель, ну-ка иди сюда. Сколько ты там заплатил нашему другу Фаустино?
В этот момент как раз началась атака на корсарский лагерь: темное небо окрасили сполохи огня и прокатился по всему острову неожиданный грохот. Лавиния, как всегда, сориентировалась первой. По ее команде матросы с «Агасфера» влупили из своих пистолетов из-за края стены в упор в испанских стражников. Путь мгновенно был расчищен.
Оставив Троглио рыдать на куче листвы, Лавиния скомандовала своим матросам:
— Во дворец Амонтильядо!
Дон Мануэль понял, что его обманули. Он со всеми своими людьми завлечен в ловушку. Изрыгая проклятия и потрясая рапирой, алькальд бросился в темноту в поисках вероломного англичанина — он готов был разорвать его в клочья своими руками и зубами. Несмотря на то, что выглянула луна, очень скоро ему стало понятно, что эти поиски обречены на неудачу. Сэр Фаренгейт, зная, как должны развиваться события, все сделал для того, чтобы вовремя исчезнуть с поля боя, не оставив никаких следов.
А побоище продолжалось. Свирепый вепрь Бакеро упорно вел своих людей вперед. Офицерский инстинкт говорил ему, что отступать нельзя. Стоит только дать такой приказ — все шесть рот обратятся во всеобщее и губительное бегство, и тогда ничто не спасет армию Санта-Каталаны от полного разгрома.
Дон Мануэль понимал, что эта доблесть бессмысленна, пиратов, судя по всему, отлично подготовившихся к этой ночной схватке, нипочем не одолеть. Но вмешиваться в действия командора не стал. Он тоже понимал, что любой приказ об отходе кончится катастрофой. Корсары, преследуя пехотинцев Санта-Каталаны по залитому лунным свету перешейку, переколют всех, как баранов.
Оставалось надеяться, сколь ни омерзительной казалась эта надежда лично дону Мануэлю, на то, что дон Диего, услышав звуки сражения, разберется в том, что происходит, и нанесет корсарам удар в спину.
С этими мыслями дон Мануэль кинулся вслед за своими обреченно наступающими солдатами, выкрикивая какие-то команды, которые вряд ли кто-нибудь слышал в этом аду. Он оказался в первых рядах, когда произошло столкновение с контратакующим противником. Мушкеты полетели на землю, засверкали в лунных лучах обнажающиеся клинки, затеялись многочисленные фехтовальные дуэли, затрещали пистолетные выстрелы.
Дона Мануэля не оставляло ощущение странности, ненормальности происходящего. Что-то во всей этой развернувшейся лунной картине казалось ему неестественным. Понял он, наконец, в чем дело, когда из темноты прямо на него вывалился громадный детина с повязкой на глазу, огромной абордажной саблей и полным ртом испанской ругани. Дону Мануэлю пришлось скрестить с ним клинки, отразив несколько яростных выпадов, прежде чем алькальд сообразил, что дерется не с кем-нибудь, а с собственным дядей.
Ослепленный яростью, дон Диего, неутомимо ругаясь, наседал на него. Дон Мануэль лишь отмахивался по инерции, сотрясаемый неудержимым истеричным хохотом.
— Чему ты смеешься, каналья?! — наконец крикнул дон Диего, тоже начинающий что-то соображать.
— Куда вы девали моих пиратов, дядя? — продолжая хохотать и плакать от хохота, спросил дон Мануэль.
Одноглазый свирепо развернулся на месте, оглядывая поле битвы, осыпаемое испанской бранью и поливаемое испанской кровью.
— Проклятье! Они заставили нас драться друг с другом, но где они сами, эти английские твари?!
И в этот момент, словно в ответ на его вопрос, раздался протяжный свист, и из темноты — а как показалось дону Мануэлю, из-под земли — хлынули корсары. Их внезапное и страшное появление на поле битвы, на котором ошалело топталось несколько сот совершенно сбитых с толку, израненных и перепуганных людей, было сродни гневу Господню.
Дон Диего, не задумываясь, рванулся им навстречу, одержимый желанием смыть, и немедленно, позор, который он навлек на себя неразумным командованием. И ему позволили этот позор смыть, но только собственной кровью. Выстрелом в упор из аркебузы ему снесло полчерепа, и он рухнул на землю, так и не узнав, в чем была соль корсарской хитрости.
Оказывается, возня сэра Фаренгейта со старыми испанскими картами неожиданно сослужила хорошую службу и ему самому, и его воинству. В том фолианте, что был изъят у Лавинии в бриджфордском доме, капитан нашел указание на то, что на перешейке имеется несколько старых индейских каменоломен. Более того, произведенные розыски показали, что вход в них расположен как раз под корсарским лагерем. Остальное известно. Остается только сказать, что ту роль, которую в штабе дона Мануэля сыграл сам капитан Фаренгейт, полковник Хантер сыграл в лагере дона Диего. Жажда мести и любовь ослепили даже такого хитрого и предусмотрительного человека, как дон «Циклоп»: он поддался на уловку англичан. И когда обе испанские армии достаточно обескровили друг друга, из замаскированных подземных провалов на них ринулись свежие и изголодавшиеся по хорошему делу корсары.
Дон Мануэль был человеком более прагматичным, чем его дядя. Вопросы воинской чести стояли у него не на самом первом месте, поэтому он вместо того, чтобы ввязаться в безнадежную драку с настоящим противником и пасть более-менее геройской смертью, ретировался. Рассчитывая еще кое-что успеть и свести кое с кем счеты. А впоследствии, может быть, и унести ноги.
Он бросился к городу, а точнее, ко дворцу Амонтильядо.
Но первой к нему успела Лавиния вместе со своими людьми. Троглио хорошо ей обрисовал его расположение и устройство. Стоя в тени собора, Лавиния осмотрелась. Вход во дворец охранялся, хотя стражники имели несколько рассеянный или взволнованный вид. Опираясь на свои алебарды, они прислушивались к тому, что происходит за городской стеной. Их было человек пять или шесть, но в доме могло быть еще несколько человек. Ввязываться с ними в сражение было неразумно.
Лавиния пробралась в заднюю часть дворца, к огораживающей апельсиновую рощу стене. Там, действуя как группа акробатов, матросы по своим спинам подняли госпожу на верхнюю площадку стены. Она уже была залита лунным светом. И если бы внимание охранников не было целиком обращено в сторону сражения, Лавиния была бы мгновенно обнаружена и, скорее всего, застрелена.
Несколько секунд гостья всматривалась в черноту сада, пытаясь рассмотреть там хоть какие-то ориентиры. Но воздух был темен, как вода в ночном озере. Пришлось прыгать наугад, и, конечно, она подвернула ногу. В отличие от Троглио, ее некому было нести. Несколько секунд Лавиния сидела, растирая щиколотку, потом, переборов боль, встала и пошла, хромая, в сторону дверей, через которые обычно попадала в апельсиновую рощу Элен. Осторожно, бесшумно двигаясь, красавица пробралась на первый этаж. Здесь вообще в этот момент не было никакой охраны. Троглио все очень подробно описал, и в памяти Лавинии его указания отложились отчетливо. Она не стала пользоваться широкой парадной лестницей, а начала подниматься наверх по маленькой темной лестнице для прислуги. Боль в ноге была нестерпимой; с нервной усмешкой мисс Биверсток подумала, что ей передалась травма управляющего, — отчего-то все ее предприятие с проникновением в этот дворец принуждено хромать от начала и до конца.
Не издавая ни единого звука, худая бархатная тень неутомимо ковыляла вверх по ступенькам. Наконец вот он, третий этаж. Лавиния выглянула из-за поворота коридора: слава Богу, никого из слуг, наверняка все на городских стенах или, по крайней мере, у окон, что выходят в сторону поля боя.
Грохот сражения был слышен и здесь. Дверь, по описанию Троглио, должна быть возле рыцарской ниши; вот поворот, вот железный истукан. У дверей в покои Элен Лавиния отдышалась, собралась с силами и решительно нажала на ручку.