Страница 38 из 71
— Ладно, я попробую. Только у меня люди хуже выходят.
— А ты людей учись рисовать, с ними интереснее будет.
Друзья уселись на камнях.
— А вообще-то как дела? — спросил Федя. Лицо Василида опечалилось.
— Плохи дела.
— А что?
— Казначей на меня, видать, злобствует; если, не дай бог, что с отцом Георгием случится, съест он меня.
— Ты, Василид, потерпи. Пока время голодное, здесь отсидись, а там что-нибудь придумаем. По новому декрету попам запрещено детей воспитывать: если невмоготу станет, всегда тебя можно забрать.
— А куда я денусь? Пропаду я в миру: кругом безбожники, смеяться надо мной станут.
— Да ты что! — горячо воскликнул Федя. — Мы с Аджином рядом будем — пусть только посмеют тебя обидеть!
Василид слегка повеселел:
— Ладно, там видно будет…
— А чего ваши попы не поделили? — спросил Федя.
— Не попы, а отец Георгий с святыми отцами, — поправил недовольно Василид. — Я же говорил, что отец Георгий хочет деньги на голодных пожертвовать, а Евлогий со своей шайкой тому противятся. По всему видать, замышляют что-то недоброе, смерти его жаждут. — Василид понизил голос: — Я тут кое-что узнал: деньги-то, о которых речь идет, — не просто деньги, а целое сокровище.
— Сокровище? — Федя насторожился.
— Да, сокровище, — повторил Василид, придав как можно больше значительности своему лицу.
— Может, пустяки какие-нибудь, безделушки?
— Как бы не так! С чего бы тогда сыр-бор разгорелся. Мне сам отец Георгий рассказал: золото, серебро, драгоценности.
— Откуда же оно взялось, сокровище?
— Этого он не сказал. Знаю только, что давно это было.
— А остальная братия про него знает?
— Сомнительно. Как я смекаю, оно даже не записано нигде, а так, само по себе хранится.
— Да, что-то здесь нечисто. А в ревкоме о нем знают?
— Нет, конечно.
— Вот здорово! — вскричал Федя. — Пойти в ревком да рассказать обо всем. Уж будь спокоен, там разберутся.
— Нет, ты не горячись. Может, отец Георгий по-своему повернет, он что-то замышляет против своих недругов.
— Ну ладно, подождем, — неохотно согласился Федя. Он говорил так, словно был уже причастен к делу. — Но ты следи за всем этим и, если что случится, мне сразу дай знать.
Василид спохватился:
— Следить, говоришь? Да за мной самим уже следят!
— Ишь ты… С чего бы это?
— Пока сам в толк не возьму. Может, на всякий случай, раз я при игумене состою.
— Вот и хорошо! Они за тобой, а ты за ними следи. Кто кого перехитрит.
Василид довольно улыбнулся:
— Я их теперь сколько угодно за нос водить могу. А когда надо будет, всегда убегу.
— Не очень-то хорохорься, будь осторожен. Святые отцы шутить не станут, если дело золота касается.
— И то, правда.
Василид стал собираться — пора было вернуться к игумену.
Федя бросил последний взгляд на картины послушника. В глазах его мелькнула какая-то мысль.
— Слушай, — помедлив, сказал он. — А ты бы мог с карточки портрет нарисовать?
— Тебя, что ли?
— Нет, не меня…
— Я же говорил, что людей еще плохо рисую.
— Уж как получится… Знаешь, чтобы тебе интереснее было, нарисуй ее с буйволенком.
— Кого ее?
— Потом скажу. — Лицо у Феди порозовело.
— Ладно, принеси карточку.
Василид проводил друга до монастырской стены. По дороге условились о ближайшей встрече.
Когда вихрастая Федина голова скрылась за стеной, Василид поспешил в келейную. За разговорами прошло немало времени. Беспокойство за здоровье игумена вернулось к послушнику, и он попенял себе за долгую отлучку.
Но то, что его ждало, превзошло все опасения. У лестницы, ведущей к покоям настоятеля, толпились иноки. Они разговаривали вполголоса, тревожно поглядывая на дверь келейной. При появлении Василида все молча расступились. Вне себя от мрачного предчувствия он взбежал по лестнице и распахнул дверь. И тут, словно его в грудь толкнули: в келейной сидел Евлогий.
— Где тебя нечистый носит? — злым шепотом спросил он. — Владыко который раз уже спрашивал.
Василид рванулся было в покои.
— Стой, посиди пока здесь, доктор там.
Они молча сидели рядом. От такого соседства мальчику было не по себе. Наконец доктор вышел. Евлогий остановил его и стал расспрашивать. Василид проскользнул в спальню игумена. Уже в приемной пахло лекарствами. Отец Георгий лежал в постели, рядом сидел брат милосердия. При появлении мальчика отец Георгий тихо сказал:
— Брат Стратоник, оставь нас, выйди в келейную.
Монах подчинился, но от двери кинул подозрительный взгляд.
Игумен слабым движением руки поманил мальчика, и тот присел на место ушедшего.
— Что, хуже стало, святой отец?
— Да, брат, и рука левая отнялась, и нога. — Говорил он тоже с трудом и не очень внятно. — Теперь ясно, что близок мой конец. — Он движением руки остановил мальчика, когда тот хотел возразить. — Слушай, что я скажу. Так уж случилось: не знаю теперь, на кого мне, кроме тебя, положиться… — Он перевел дыхание. — Под головой у меня лежит письмо. Достань.
Василид приподнял с краю подушку и достал конверт.
— Так вот, — продолжил игумен, — спрячь его надежно, а как узнаешь о моей кончине, выжди момент, когда глаз за тобой не будет, и отнеси письмо в ревком. Постарайся отдать лично председателю. Известие, что в письме, его обрадует. А в обители пусть ни одна душа об этом не ведает… Все ли понял?
— Да, святой отец.
— Ну, вот и ладно, спрячь письмо. Храни тебя господь и пресвятая богородица. Уйду из этого мира со спокойной душой. — Он с нежностью смотрел на мальчика. — Будешь обо мне помнить?
От его слов на глазах у Василида выступили слезы.
— Буду, вечно буду помнить и в молитвах поминать, — прерывающимся голосом ответил Василид. — Благословите и простите, если не угодил чем-нибудь.
— Благослови тебя господь и пресвятая богородица! Веди его, господи, на путях твоих. Прощай, сын мой. — Он притянул мальчика к себе и поцеловал. Затем последним усилием перекрестил его. Вслед за этим рука его бессильно скользнула по одеялу, взгляд начал тускнеть. Он впадал в беспамятство.
Сзади, без стука открыв дверь, вошли казначей и брат милосердия. Евлогий взял Василида за руку и вывел за дверь. Слезы застилали мальчику глаза.
В приемной сидел прибывший из Сухума иеромонах Николай, избранный умирающим в духовные отцы и исповедники.
Василид вышел на галерею. Свежий воздух немного придал ему сил и заставил вернуться к мысли о последнем поручении отца Георгия. Необходимо было поскорее спрятать завещанное письмо. Мысль о тайнике в парке мелькнула в уме мальчика, но ее пришлось отогнать: уходить в такую минуту — значило вызвать подозрение, а заодно и слежку.
Василид направился в свою келью. Она сохранилась за ним с тех времен, когда он еще не был послушником у игумена.
У поворота галереи мальчику вдруг преградил дорогу пьяный инок. Это был брат Иван, получивший среди братии прозвище Бурдюк. О том, что он лентяй и выпивоха, известно было всем, но напиться в тот час, когда игумен лежал на смертном одре, — это ли не святотатство! Испытывая брезгливость, Василид хотел обойти его, но Иван-Бурдюк обнял его за плечи и, толкая мальчика в соответствии с колебаниями своего непослушного тела, зашептал:
— Не гневись, отрок, пожалей грешную душу — спрячь в своей келье, а то до своей не добраться.
Василид устремился было вперёд со словами:
— Не до того мне, брат Иван, отец Георгий помирает. Хочу один быть.
Но монах еще крепче вцепился в него.
— Выручи, не бросай одного, вместе помолимся за спасение души нашего владыки, — бормотал он. Рука его скользнула по груди мальчика, под рясой хрустнула бумага. Василид судорожно вырвался из объятий монаха и припустил бегом по галерее. Он вбежал в свою келью, плотно прикрыл дверь, прислушался. К счастью, пьяный отстал. Да и был ли он пьяным?