Пещера Рыжего монаха

Созерцание природы чудесно преобразило лицо игумена: оно смягчилось и просветлело; нежность светилась в его взгляде, когда он обращался на Василида. Старец положил ему руку на плечо и, как бы продолжая свои мысли, сказал:

— Вижу, сыне, какой огонек горит в твоих глазах, когда о живописи толкуешь. Уж близок мой жизненный конец, скоро сам свою судьбу решать будешь. Поступай так, как подсказывают тебе сокровенные желания души.

Этим словам Василид изумился: сам настоятель подсказывал ему мысль покинуть монастырь.

Пользуясь благодушным настроением старца, Василид решился задать мучивший его вопрос:

— Что случилось в обители, святой отец? О каких деньгах все толкуют?

Отец Георгий после недолгого колебания начал говорить:

— Так случилось, что господь сподобил обитель особой милости. Будто с неба упало к нашим ногам изрядное сокровище: золото, серебро, драгоценности разные. Многие годы прошли с тех пор, и нужды в том богатстве пока не было, до сих пор лежит оно втуне. Но, кажется, пора то золото на доброе дело пустить… Не знаю, воля ли людская мешает, дьявол ли к этому делу руку приложил, а только нет у меня сил по-своему сделать. Достигнув последних часов жизни, вижу, что и сам грешен: не умел отличить друзей от врагов, истинных христиан от фарисеев.

Впервые игумен, говорил с послушником, как со взрослым.

После этого разговора настоятель совершил с мальчиком свою последнюю прогулку. На этот раз он вышел за пределы монастырских стен и обошел кладбище. Подолгу стоял возле могил: всякий ее обитатель уходил из жизни на его памяти. Подошел он и к часовне, где покоились останки его предшественника — первого настоятеля. Над ее входом были выбиты из камня посох и митра[52] — высокие знаки христианской власти.

Лицо игумена было печально: понимал, что недолгий срок отделяет его от переселения в такие же тесные стены.

Два дня спустя у Василида появился новый повод для тревожных раздумий. С утра он был в келейной, выполняя мелкие поручения отца Георгия, а к полудню, отпущенный им, отправился в свой тайник, чтобы продолжить начатую картинку. Кроме того, у Василида на этот день было назначено свидание с Федей.

В начале парковой аллеи он натолкнулся на старого монаха — брата Платона. Несмотря на разницу в возрасте, оба благоволили друг к другу и при встрече рады были перекинуться словом. Брат Платон был освобожден от тяжелых послушаний и занимался починкой сетей. Вот и сейчас, примостившись в тени, он работал, напевая что-то стариковским дребезжащим тенорком. Василид присел рядом на траве.

— Как наш владыко себя чувствует? — спросил монах.

— Плохо ему, о смерти поминает.

— Жаль. Дай ему господи телесного здравия и душевного спасения. Я хоть и креплюсь пока, а тоже, видать, на этом свете долго не засижусь. Жаль только, что кости мои в чужой земле лежать будут.

Брат Платон был родом с Урала и всегда поминал этот край в своих рассказах.

— Если бы не нужда, я бы еще в миру пожил, — мечтательно продолжал он. — Пришлые люди говорят, что и вправду большевики помещичью землю крестьянам отдали. Будь я помоложе — дня бы здесь не остался.

— Чего так о мирской жизни сладко говоришь? Разве монастырская не хороша?

— Была хороша, да по будням изношена…

— Голодно, говорят, сейчас в миру.

— Ничего, со своей-то землицей народ скоро встанет на ноги, никакой голод ему не будет страшен. Только ты молчок, не то меня за такие речи живо из обители вон. А перед смертью с сумой бродить неохота.

— Что я, доносчик какой-нибудь?

— Вот и ладно. Скажи, как там наш казначей здравствует?

— Злой, аки пес.

Брат Платон хитро улыбнулся:

— Что, не любишь? И то сказать — злокозненный характер.

— Зачем ты о нем вспомнил?

— Да так… Я не ясновидец, а только смекаю, что не все ладно у нас в обители. Владыко наш простоват малость, прости господи, и уж раз ты при нем состоишь, держи открытыми глаза и уши, с оглядкой все делай. У этого благочестивца-казначея всюду свои люди есть, каждый шаг игумена у него на примете.

Послушнику стало не по себе. Теперь он и сам кое-что припомнил. Вот во время прогулок с настоятелем нет-нет, а рядом окажется фигура в рясе. А памятный разговор игумена с казначеем? Ведь Евлогий тогда понял, что Василид все слышал. Какой взгляд метнул на него. Боже, а вдруг его подручные обнаружили тайник? Уж теперь-то надо быть начеку.

— Спасибо, брат Платон, — с чувством сказал Василид.

— Ладно, чего там… Иди, отрок, у тебя, небось, поважнее дела есть, чем со стариком лясы точить. — И он снова принялся за сеть, затянув вполголоса какой-то псалом.

Василид отправился в глубину парка. У поворота к своему тайнику он оглянулся. Что за притча! Неподалеку снова маячила фигура в рясе. Василид узнал его. Это брат Агавва, келья которого была по соседству с кельей послушника.

Василид сделал несколько шагов вперед и, когда ствол платана заслонил его от монаха, юркнул в кусты. Спустя минуту монах рысцой выбежал на аллею. Он топтался, озираясь, вид у него был растерянный, комичный, и Василид едва не прыснул в своей засаде — ловко он одурачил казначеевского прислужника. Но вслед за этим настроение у него испортилось: теперь он твердо знал — за ним следят.

Немного помедлив, брат Агавва побежал дальше.

В пещере Василид постепенно пришел в себя — запахи красок и лака действовали на него успокоительно.

Помещение за недолгое время приобрело жилой вид. Посередине стоял мольберт с незаконченной картиной, к стенам были прислонены остальные работы. Сознание того, что он один может распоряжаться здесь, побудило мальчика создать некоторый комфорт. В углу лежала небольшая козья шкура, на которой он мог прилечь в минуты отдыха; камни, служившие сиденьями, покрывали тряпицы. В трещины стен он вбил клинья и подвесил на них две полки: на одной лежали материалы для живописи, на другой — книги, раздобытые с помощью отца Георгия, преимущественно те, в которых было много иллюстраций. Кроме того, с разрешения игумена, Василид держал в мастерской кое-что из еды.

Федя мог прийти с минуты на минуту. Василид прибрал мастерскую и разложил вдоль стен картинки в том порядке, в каком собирался показывать их другу.

Василид давно не виделся с мальчиками. Сегодняшняя встреча была для него знаменательной: впервые он решился вынести на чужой суд свои живописные творения. Однако, боясь насмешек со стороны Аджина, он пригласил пока одного Федю.

Едва Василид закончил приготовления, как снаружи донесся стук упавшего камня: было условлено, что Федя отыщет провал в монастырской стене и, давая знать о своем приходе, бросит в него камень. Василид выбежал в парк и, взобравшись на стену, помог другу влезть на нее с той стороны. Потом провел его через кусты в пещеру.

От пещеры Федя пришел в восторг. Он всю ее обошел, все осмотрел. Только после этого Василид поставил на мольберт свою первую картину.

— Ух ты! — сказал Федя. С минуту он рассматривал ее, а Василид, замирая от волнения, стоял рядом. — Неужели сам рисовал? — спросил Федя.

— Сам, кто же еще…

— Здорово! — сказал Федя с глубоким убеждением. — Я так не смогу. А кто это рядом с медведем?

Василид покраснел от удовольствия.

— Это человек божий Алексей, он в лесу жил, к нему все звери ходили, любили его… Здесь он медведя кормит.

— Понятно. А где у медведя вторая задняя лапа?

— Как где? Она за первой спряталась.

— Как же она могла спрятаться?

— Вот чудак! Смотри! — Василид отошел на несколько шагов. — Если я боком к тебе встану, будет видна вторая нога?

— И правда, не видно, — согласился Федя.

На следующей картине была изображена лань с теленком у ручья. Теленок пил, а мать тревожно смотрела в сторону. Дальше следовали: рысь, притаившаяся на суку; караван ослов на горной дороге; кобылица с жеребенком, резвящимся на лугу.

— Ты и коней рисовать умеешь! — удивился Федя. — Слушай, взял бы и нарисовал красноармейца на коне, в буденовке, с саблей и пикой. Знаешь, как красиво может получиться!

52

Митра — позолоченный головной убор представителей высшего духовенства.