Пепел Анны

— …с точностью фотоснимка, в каждой детали, в каждом мельчайшем движении…

— Получается, что вся твоя литература — это разговор с мертвецами, — перебил я маму.

— Что?

— Ты же сама говоришь — после восемнадцати лет доживание…

— Отец!

Отец послушно щелкнул меня по затылку.

— А что ты хочешь, мать? — спросил он. — Сама виновата. Нечего было его развивать с подгузников. Если мозг растет слишком быстро, на его поверхности появляются растяжки. Как на бицепсах. Эти растяжки проявляются в тотальном нигилизме, завышенной самооценке и ненужной конфликтности. Как там у классиков… «интеллектуальное развитие в этом возрасте порой опережает развитие духовное».

Отец постучал меня кулаком в плечо.

— Ну, знаешь…

— Это все от белковой пищи, — сказал отец. — Жрать стали лучше, вот поэтому и умные такие. А духовность непрокачана. Качай духовность, сынище. Вот я недавно читал про Нестора Махно…

— Может, мы выйдем все-таки? — спросил я.

Отец рассмеялся.

— Никакие мозговые растяжки тут ни при чем, обычный молодой хам, — закончила мама. — Они все сейчас…

— Что будет с нашей страной? — вопросил отец.

Теперь я рассмеялся.

— Идиот, сын идиота, — сказала мама.

Мама повертела пальцем у виска, и мы все-таки выбрались на воздух.

«Кастилья» действительно находилась в самом центре Гаваны, если в одну сторону три минуты до Капитолия, в другую полторы до Музея Революции, а через дорогу Музей современного искусства, я сверился с картой, все так. Хорошее место. Сама гостиница квадратной архитектуры, похожа на крепость, много пятиэтажных корпусов, а сбоку десятиэтажный донжон приставлен, наверное, поэтому и «Кастилья». В розовый цвет почему-то покрашена.

У обочины выстроились желтые такси и черно-белые таксисты, справа и слева от входа вдоль стены стояли люди с мобильными телефонами и терпеливыми лицами. Много людей. Чуть подальше, рядом со входом в аптеку, стояла женщина лет тридцати, в белом длинном платье, с корзиной, заполненной бумажными трубочками, похожими на худые новогодние конфеты. Женщина улыбалась, телефона у нее не было.

— Что они делают? — мама указала на терпеливых.

А я понял что. Ловцы вай-фая это. Бесплатного небесного электричества.

Отец не услышал и потащил нас куда-то в бок, направо, мимо таксистов и мимо ловцов.

Я думал, что в такое время на улицах никого не будет, но оказалось, что, наоборот, народу было полным-полно. И все разные, и щенковатые, и как я, и среднего возраста, и старперцев немало, им давно спать пора, а они ходят-бродят о чем-то, бегут покоя. Как на вокзале, только ехать никуда не надо, все на месте.

— Мы куда идем-то? — поинтересовалась мама. — Если ты в сторону порта хочешь, то сегодня я против. Это далеко.

— Там чудесные рестораны теперь, — сказал отец. — Прямо на пирсах. Но да, далеко, хотя и красиво. Походим вокруг, тут и вокруг много всего интересного. Вперед.

И мы свернули куда-то. Отец тут же оторвался от нас, шагал впереди, это у него любимая повадка, отрываться. Он большой умелец ходить сквозь толпу, особенно в компании. Компания мгновенно теряется во встречных, отец же рассекает их, как афалина косяк ставриды, его спутники отстают, злятся, смотрят поверх голов, запинаются и злятся еще больше. Это профдеформация — отец журналист и привык будоражить всех и подчеркивать ото всех свою независимость, мама и я не исключение.

Старый город. Гавана.

Не знаю, что отец тут находил особо интересного. Мы шагали по узким улицам, на которых не разъехалась бы и пара машин. Под ногами неудобная брусчатка, неровная, бугристо-скользкая, шагать не получалось, кроссовки то и дело цеплялись за выбоины, как по рассыпанным теннисным мячам передвигались. Мама периодически хватала меня за руку, пугаясь велорикш, выныривающих из темноты, ведь свет на улице горел экономный и хилый.

Прямо на улицы смотрели фасады домов, причем ни крылец, ни ступеней не полагалось — двери вели прямо в жилища или в большие прихожие, от которых расходились лестницы к квартирам. Местные сидели на приступках у дверей, на порогах или просто у стен, на подоконниках окон, погружавшихся в мостовую домов, ничего не делали, курили, смотрели, улыбались. Иногда прямо в дверях были устроены лавочки с сильно самодельными сувенирами, несмотря на позднее время, торговля продолжалась, я поглядел — сувениры все оказались на редкость дрянными, деревянные бусы, глиняные звезды, расписанные камни. У нас такого полно можно найти в любом Волгопужске — спускается живописец к реке, ищет валуны покруглее, разрисовывает котиками, продает на базаре, от Кубы ждешь другого, но тут, кажется, Волгопужск. И велосипедных рикш множество, так туда-сюда и шныряют. Я бы лично запряг какого велосипедного человека, пусть бы за десятку он нас тут везде покатал, чтобы ноги не ломать. Но заикаться про это не стоило — мама категорически воспротивится подобным колониальным забавам. И отцу нельзя, он тут журналист, ему на местных гонять некрасиво, ну, если где на окраине разве и недолго, в центре, хоть ушибись, никак.

Иногда отец возникал справа и советовал нам посмотреть на мемориальную доску, вот в этом доме отдыхал Виктор Гюго, он там пил кофе, ждал корабля и приветствовал национально-освободительную борьбу, а теперь там музей, смотрите, какие ворота!

А иногда он возникал слева и предлагал проследовать до площади Плас Кафедраль, она, во-первых, квадратная, а во-вторых, умеет удивительно исчезать в сумерках, мы следовали — и это оказывалось правдой. Площадь была совершенно квадратной и действительно чудесным образом исчезала, и собор с двумя колокольнями, и галереи по сторонам, и дерево с пышной кроной растворялись в темноте, спустившейся ниже крыш. На колоннах галерей светились желтые шары, от этого ночь делалась черней и ближе, у нас нигде такого не встретишь.

А еще иногда отец дожидался нас, останавливался среди людей, и мы сами его догоняли, а он подмигивал и сворачивал в проулок. Мы пробирались через следующую улицу, толкаясь со встречными и попутными, и оказывались на очередной площади, и там тоже имелся собор, или дворец, или и то и другое, я удивлялся — сколько в Гаване площадей и соборов.

Отец сообщал нам названия всей этой архитектуры и успевал рассказать, когда это было построено. А мама напоминала, что лично она все это знает и помнит, а сыну, то есть мне, на все наплевать. На самом деле мне действительно безразлично, отец это знает, но все равно рассказывает. А потом удивляются, почему у меня в мозгу нигилистические растяжки. Поколение, однако. Вон у Великановой в мозгу нигилистические рубцы, ее по мозгу будто нигилистической лопатой лупили… нет, там сошел с мещанских рельс нигилистический экспресс.

Про нигилистический экспресс мне понравилось, некоторое время я представлял, как он терпит крушение в великановской голове, и это немного отвлекло меня от Гаваны. А потом Гавана опять начала сыпаться мне в мозг со всех сторон, и это продолжалось еще часа два.

Потом я устал. Я полагал, что сыновий долг перед соскучившимся отцом выполнен и пора бы нам вернуться в гостиницу. Но отец никак не мог остановиться, шагал и шагал, шагал и шагал. Людей на улицах стало поменьше, и все они теперь кучковались вокруг забегаловок, музыканты, прежде рассредоточенные по улицам, подтягивались к свету, у меня развязались шнурки. Я устроился на скамейке возле небольшого кафе с саксофоном на вывеске, стал завязывать шнурки и уснул, ненадолго, проснулся почти сразу.

Передо мной стоял веселый мужик, похожий на того сикха в самолете, но не сикх. Он смеялся и что-то мне предлагал, а у меня вдруг теперь левое ухо заложило, и я не очень точно все расслышал. Подбежал отец и что-то ответил веселому, веселый отвалил.

— Что ему надо было? — спросил я.

— Он предложил тебе такси, сигары и…

Отец смутился, оглянувшись на маму.

— Да уж понятно, что он предложил, — сказала она. — Слово «чика» на многих языках означает примерно одно и то же.