Яд в крови

— Юстина, я не люблю тебя. Потому что ты слишком сильная. Ты всегда напоминаешь мне о том, что я слаб душой и телом, — говорил он, прижимаясь к ней своим худым холодным телом. — Но без тебя я не могу, не могу. Я понял это, когда увидел тебя после долгой разлуки. Но она ничего не должна знать, потому что я люблю ее. Она сойдет с ума, если узнает. Юстина, я убью тебя, если ты ей хоть что-нибудь скажешь.

— Не скажу я ничего. — Устинья с трудом сдерживала рыдания. Близость Анджея вдруг всколыхнула в ней все пережитые горечи. И впереди никакого просвета нет, потому что она без Анджея не может.

— Юстина, а ты на самом деле поила меня приворотным зельем? — вдруг спросил Анджей и рассмеялся. — Мне рассказал об этом отец Юлиан. У него куда-то исчез редкий тибетский корень с длинным латинским названием. Он сразу подумал о тебе. — Анджей снова рассмеялся. — Но это твое зелье на меня не подействовало, можешь спать спокойно — ты нашла меня, а не я тебя. Я бы не стал тебя искать.

И тут Устинья поняла, что Анджей отыгрывается на ней за свою слабость, за то, что не устоял, изменил своей Маше и, он это знает, будет изменять еще и еще.

— Подействовало, — сказала она. — Ты никуда от меня не денешься. Я пришла к тебе потому, что ты меня позвал. Прислал мне письмо.

Анджей неопределенно хмыкнул.

— Тебе в Германии здорово досталось? — внезапно спросил он.

— Я не находила себе места из-за Яна. А жилось мне неплохо.

— Ты не страдала по мне. Или, может, у тебя были другие мужчины?

— Я не охотница до амурных утех с первым встречным. Немцы меня за это уважали, — с достоинством ответила Устинья.

— О да, ты всегда воспринимала все эти клятвы и обеты на полном серьезе. А между прочим жизнь, Юстина, настоящая игра в поддавки. Ты думаешь, я поддаюсь тебе, на самом деле все наоборот. Так-то, Юстина.

Он быстро вылез из теплой постели, крякнул от холода и в одно мгновение оделся.

— Спасибо, Юстина, что подняла ее из мертвых. Теперь мы оба твои должники. Ну, я пошел в свой волшебный замок.

Наутро Устинья еще ниже опустила на лоб свой плат, из-под которого возбужденно поблескивали глаза. Протирая одеколоном Машино тело, она невольно залюбовалась нежной белой кожей, упругими грудями, представила, как это происходит у Анджея с Машей, и вспомнила невольно, что минувшей ночью у них все было до примитивности просто. Она даже не испытала оргазма, хотя раньше не было случая, чтобы она не стонала от наслаждения. С Машей Анджей наверняка ведет себя иначе. Как все было бы просто, думала Устинья, если бы она ненавидела Машу. Ну почему, почему, спрашивается, она должна испытывать к ней эту идиотскую жалость? Да, Маша беспомощна, не приспособлена к жизни, но ведь ей нравится быть такой, и она воспринимает как должное ее, Устиньину, заботу. Да и Анджей считает в порядке вещей, что Устинья взвалила на себя все домашние хлопоты.

— Ты устала? — вдруг спросила Маша, поймав Устиньин взгляд. — Не знаю, что бы мы без тебя делали.

— Еще лучше бы жили, — само собой вырвалось у Устиньи. — Я вам только мешаю. Мне нужно от вас бежать.

— И я с тобой! — крикнула со своей кровати Машка. — Только куда: к индейцам или на остров сокровищ?

— Не бросай нас, — сказала Маша и, схватив Устиньину ладонь, прижала к своей горячей щеке. — От тебя такое тепло. Замерзнем мы без тебя…

Как-то вечером Устинья готовилась ко сну, расчесывая острым костяным гребнем длинные прямые волосы. Ей словно доставляло наслаждение, пробираясь сквозь спутавшиеся дебри, с треском и болью выдирать клоки собственных волос. В комнате было тепло — на дворе валил крупный мокрый снег и потянуло на оттепель.

Тихонько скрипнула дверь, но Устинья даже не вздрогнула — так рано она не ждала Анджея. Теперь он приходил к ней раза два в неделю, обычно ближе к утру, когда во всем доме воцарялась похожая на до предела натянутую струну тишина. Анджей, двигаясь совершенно бесшумно, слегка колыхал эту струну, и она тонко звенела. Но сейчас в доме были еще и другие звуки — над головой топали стремительные шаги маленькой Машки, где-то скреблась мышь.

Устинья обернулась.

На пороге стояла Маша, кутаясь в старый длинный халат Анджея.

— Зачем ты встала? Кругом сквозняки… — начала было Устинья, но Маша подбежала к ней и обняла за плечи.

— Юстина, мне страшно, — прошептала она.

Устинья почувствовала, что Маша дрожит и едва стоит на ногах. Она кинула гребень на столик и, крепко обхватив ее обеими руками, усадила на кровать.

— Чего тебе страшно?

— Не знаю сама. — Маша подобрала ноги и легла, свернувшись бесформенным калачиком. — Мне каждую ночь снится… Юстина, мне бывает так страшно ночами.

Устинью пронзила острая жалость. Она села на край кровати и склонилась над Машей.

— Успокойся, все будет… нормально.

— Ты думаешь? Ты правда так думаешь? — Маша с мольбой смотрела на Устинью. — А эти сны? Откуда они?

— Не верь им. Ты очень тяжело переболела. У тебя была высокая температура и…

— Мною точно темные силы завладели. Они… они шепчут мне…

Маша закрыла глаза и простонала.

— Ты их не слушай. Тогда они перестанут шептать.

— Они шепчут: убей, убей, убей…

— Кого? — с неожиданным любопытством спросила Устинья.

— Я… я боюсь сказать это вслух. — Маша открыла глаза и внимательно посмотрела на Устинью. — Я ведь тебя люблю. Я не знала, что… что ты так его любишь. Он рассказывал мне о тебе, только это было уже потом. После того, как я поняла, что… умру без него. Юстина, прости меня.

Маша обхватила Устинью за шею и крепко прижалась к ней.

Они какое-то время лежали молча. Маша затихла, и Устинья решила, что она заснула. Наверху топали Машкины шаги. Потом она услышала голос Анджея — он напевал польскую песенку про девушку, ожидавшую жениха с войны и вдруг увидевшую во сне, что он женился на другой. Это была очень старая песенка — Устинья слышала ее еще в раннем детстве. Кажется, ее пела мать, а может, и тетя Ядвига, с которой она жила после смерти родителей. Устинья не помнила, чем кончалась эта песенка, а Анджей, пропев два куплета, крикнул: «Не уйдешь от меня!» — и стал гоняться за маленькой Машкой. Та громко смеялась и, кажется, упала. Маша открыла глаза и улыбнулась.

— Машка души в тебе не чает. Счастливая. У нее две матери. Иногда мне кажется, что ты ее настоящая мать, а я… Ты очень тоскуешь по Яну?

— Его словно и не было на свете, — задумчиво сказала Устинья. — Я тогда слишком любила Анджея. Для Яна в моем сердце не хватило места. Наверное, потому он и…

— Если он жив, у Машки будет старший брат. Я всегда хотела иметь старшего брата. Если бы у меня был старший брат, со мной бы никогда не случилось ничего дурного. А так…

— С тобой ничего дурного не случится, — не слишком уверенно сказала Устинья.

— Наверное. Но только пускай он меня любит. Навечно.

Маша заснула. Устинья накрыла ее полушубком, задула лампу и вышла в коридор подсыпать угля в печку.

В доме пахло весной. В ту ночь река с грохотом освобождалась от ледяного панциря.

Очнувшись, Маша обвела глазами комнату. Здесь было полутемно, на стенах и потолке мерцали расплывчатой формы блики. Пахло горящей свечой, и этот запах напомнил ей детство, большую елку-сосну, убранную самодельными игрушками из разноцветной бумаги в доме у реки. «Тогда и сейчас — как и чем связаны между собой эти два отрезка моей жизни? — думала она, глядя на блики. — Где я? Почему моя голова полна звенящей пустотой?..»

Она легко встала с кровати, увидела женщину с длинными волосами и в странном одеянии и все вспомнила. Женщина сидела на полу возле непонятного сооружения, широко расставив ноги. Маша пригляделась внимательней. Большая глиняная миска. В жидком воске плавает несколько чадящих фитилей. Кажется, их семь. С люстры над головой женщины свисают веревки, к концам которых привязаны бумажные цветы — Маша, кажется, видела их в вазе в столовой в тот свой давний приход в этот дом. Она обернулась. Иван лежал в той же позе, сложив на груди руки, и, кажется, спал.