Яд в крови

Маша на пальчиках направилась к двери. Под ногами скрипели половицы, но сидящая на полу женщина не шевельнулась и даже не повернула головы.

В коридоре было холодно — дуло из кухни, где кто-то распахнул настежь окно. Не зажигая света, Маша схватила с вешалки первое попавшееся пальто. Нужно бежать. Иначе что-то непременно произойдет с ее сознанием. Скорее за дверь, а там…

Дверь оказалась заперта на ключ — Маша видела язычок замка в щели между двумя ее половинками. В пустую замочную скважину открывался вид на освещенную яркой лампочкой лестничную площадку.

Маша бросилась на кухню — там был телефонный аппарат. Она заметила его еще когда пила с Иваном кофе. На полу валялась разбитая пополам телефонная трубка, диск с разноцветными проводками, острые куски пластмассы. Быть может, в квартире есть другой аппарат? В той комнате, где тахта и стопки книг на полу? Маша теперь свободно ориентировалась в квартире. Ей даже казалось, будто она прожила здесь долгую жизнь. Только это была странная жизнь — она помнила из нее лишь чей-то тихий баюкающий шепот и шелестящие шаги. Да, она жила здесь долго-долго, а вокруг все время шептались и водили нескончаемые хороводы какие-то дУхи.

Колечко она увидела с порога. Оно остро блеснуло в свете фар проезжавшего мимо автомобиля. Маша нагнулась, уверенная в том, что это всего лишь стекляшка, которую нужно убрать с дороги, чтобы не порезать ногу. По оконному стеклу полоснули фары громко урчащего грузовика, и Маша увидела, что это изящное колечко. Подняв с пола, она механически надела его на средний палец левой руки.

Внезапно успокоившись, она прикрыла за собой дверь и щелкнула выключателем. В представшем взору хаосе попыталась отыскать то, что нужно, — телефонный аппарат. Он стоял на столе, новенький и блестящий. Маша радостно схватила трубку и услышала пустоту. В сердцах она пнула кулаком серую пластмассу аппарата. Он упал на пол и раскололся на несколько частей. Это был бутафорский телефон.

«Что же делать? — думала Маша, потирал палец, на котором поблескивало колечко. — Неужели это мамино кольцо? Но почему оно валялось на полу? И где, где мама и то странное существо неопределенного пола, которое проживало раньше в этой квартире?» Маша снова окинула взглядом комнату и обратила внимание на разбросанные повсюду пестрые мужские рубашки, брюки немыслимою ярко-сиреневого цвета, скомканные фиолетовые носки под кроватью.

Она подошла к окну. До тротуара метров десять, если не больше. Балкона в квартире нет — она хорошо помнила вид дома снаружи. Под окном большое раскидистое дерево, но до него вряд ли дотянешься.

Маша вдруг вспомнила «Солнечную долину» и ту страсть к лазанью по деревьям, которая внезапно обнаружилась в ней именно там. Возвращаясь из клуба, где она занималась музыкой, Маша швыряла в траву ноты и, подтянувшись на руках на ветке похожего на огромный темно-зеленый шатер ореха, забрасывала наверх ноги, вскарабкавшись на ветку, шла до могучего ствола, по-цирковому балансируя руками. Потом она забиралась почти на самую макушку дерева, откуда смотрела на крышу их дома, представляя, что делают под ней в данный момент его обитатели. Толя наверняка читает Библию, Устинья сидит, сложа руки на коленях, и смотрит в неведомую даль за зыбкой линией горизонта. Еще с макушки ореха открывался вид на неспокойно дышащее море.

Она бы сейчас все отдала, чтобы очутиться вновь в «Солнечной долине» и пережить все сначала, наслаждаясь каждым прожитым мигом. Уж она бы смогла растянуть их до размера вечности и насытиться навсегда романтическим восторгом предчувствия любви, не сравнимым со всеми остальными восторгами мира.

Маша внимательно пригляделась к колечку. Мелкие бриллиантики росы переливаются и лучатся на изящно удлиненных листиках. Настоящая роса красивей бриллиантов. Когда видишь ее глазами юной любви.

Маша с силой дернула на себя раму. Посыпалась вата, какие-то лоскутки, блестки, смешанные с древней пылью. Сбросив с плеч пальто, она вскочила на подоконник и протянула руку, пытаясь дотянуться до темной ветки. «Если упаду, мне больше никогда не танцевать, — мелькнуло в голове. — Но я не упаду. Ни за что не упаду…»

Устинья кинулась к двери в чем была: босая, в брюках и лифчике. На пороге стояла чета Лемешевых. Устинья непроизвольно отметила, что оба постарели и как-то посерели, словно их лица припорошило пылью беспощадного времени.

Она отошла в сторону, даже не удосужившись прикрыться руками. Лемешевы молча вошли, разделись и так же молча прошли в гостиную, где сели друг подле друга на диване.

Устинья все-таки накинула на плечи валявшуюся в кресле шаль и только теперь почувствовала, что ей очень холодно.

— Может, выпьем коньяка? — предложила она и стала доставать из бара рюмки и бутылку.

— Ваша дочь еще не нашлась, — сказал капитан Лемешев с утвердительной интонацией. — Извините, что мы не вовремя. Но моя жена хочет вам все рассказать. Она уверена, что после того, как все вам расскажет, найдется наш сын. Очень прошу вас, выслушайте, если можете, ее рассказ.

Устинья обратила внимание, что в глазах Лемешева все еще сохранилось это странное ироничное выражение, но его лицо было печально, и этот контраст лишь усиливал трагичность происшедшего.

— Я постараюсь изложить все кратко, — подала голос Амалия Альбертовна. Ее лицо было покрыто толстым слоем пудры, уголки темно-вишневых губ подергивались и слегка кривились. — Спасибо, — сказала она, когда Устинья, налив в пузатую рюмку коньяка, осторожно поставила перед Амалией Альбертовной. — Я выпью совсем чуть-чуть. Миша, как ты думаешь, мне можно чуть-чуть коньяка?

Она спросила это, не глядя на мужа, и он, так же не глядя на нее, молча кивнул. Амалия Альбертовна осторожно пригубила рюмку и медленно выцедила коньяк до дна.

— Со мной все в порядке, не бойся, Мишенька, — сказала она слегка задыхающимся голосом. — И Ванечка найдется. Обязательно найдется…

Амалия Альбертовна родилась от скоропалительного брака ювелира-итальянца Альберто Елуцци и австрийской еврейки Дианы Шульман, попавшей в Россию еще до революции в качестве гувернантки в богатой купеческой семье. Диана отдалась ювелиру до замужества — это случилось в его квартире на Большой Никитской, куда Диана прибежала в слезах раскаяния и горя. Дело в том, что девушка была влюблена в старшего сына хозяина, чем он, разумеется, не преминул воспользоваться. Час назад ее возлюбленный обвенчался с певичкой из варьете, причем сделал это вопреки отцовской воле, лишившись тем самым немалых жизненных благ.

— Стефан должен был жениться знатный девушка, — твердила Диана, сидя в похожей на часовой магазин гостиной ювелира. — Это мезальянс. Опереточная страсть. Дэшовка.

Диана добавила еще что-то по-немецки, что именно — ювелир не понял, потом выругалась по-русски. (Это он, разумеется, понял.) Он знал Диану почти два года, ибо был частым гостем в доме ее хозяина. Догадывался и о ее связи с хозяйским сыном. Елуцци, будучи истинным итальянцем, очень любил женщин и прекрасно понимал Степана, заведшего интригу с хорошенькой молодой гувернанткой. Он и сам был не прочь затащить ее к себе в постель, но такой возможности до сих пор не представилось. И вот Диана сидит в его гостиной и проливает горькие слезы обиды. Обиженная одним мужчиной, женщина легко отдается другому мужчине — это правило Елуцци усвоил еще со времен кудрявой юности. Поэтому он молча подошел к Диане и коснулся кончиками пальцев ее грудей. Она громко всхлипнула и замерла, сидя очень прямо на стуле с высокой спинкой а-ля Тюдор. Потом ювелир задрал подол ее платья, под которым почему-то ничего не оказалось. Правда, на дворе стояло лето, знойное лето сумасшедшего семнадцатого года. Диана поставила ступни на высокую перекладину стула и широко расставила ноги. Ювелир услышал, как посыпались пуговицы со ставшей вдруг необыкновенно тугой ширинки его модных брюк горчичного цвета. Диана осталась у него на ночь, и они еще несколько раз предавались безумию внезапно нахлынувшей страсти. Утром Елуцци ушел к себе в мастерскую, а Диана, прибрав квартиру, отправилась на извозчике в Староконюшенный переулок за своими вещами. В прихожей она столкнулась со Степаном — он, оказывается, тоже переезжал на новую квартиру.