Яд в крови

Она вышла, не простившись.

— Диму положили в неврологию. У него начались галлюцинации с бредом. Он обвиняет во всем себя, потому что думает, будто Маша узнала про его отношения с одной девицей. Я уверен, это чушь собачья.

Павловский был в кителе и при всех регалиях. Он заехал к Устинье без звонка, а потому застал ее в халате и домашних туфлях. Правда, она не стала бы переодеваться, даже знай о его визите заранее.

— Какой еще девицей? Не думаю, чтобы Машу могли взволновать и расстроить взаимоотношения вашего сына с какой-то там девицей. Ведь это было до того, как они поженились.

— В том-то и дело, что нет. — Павловский вздохнул. — Представьте себе, я знал об этом Я говорил этому шалопаю: рви, пока не поздно. Но нас с вами они теперь не слушают.

— А я-то думала, ваш Дима влюблен в Машу так, что не замечает никого и ничего вокруг.

Устинья потянулась к пачке «Мальборо» на журнальном столике, машинально достала сигарету, так же автоматически склонилась над огоньком зажигалки, которую ей поднес Павловский.

— Он на самом деле влюблен в нее как псих, но с этой девицей он связался еще весной, когда Маша, как ему казалось, не обращала на него внимания. Я ее знаю — обычная профурсетка, правда, довольно смазливая и с хорошим телом. К таким женщинам, мне кажется, даже как-то неловко ревновать мужей.

— Это вам так кажется. — Устинья поперхнулась дымом и громко закашлялась. — Если Маша на самом деле узнала об этой связи, она могла… все что угодно с собой сделать.

— Да бросьте вы, ей-богу. Начнем с того, что она никак не могла об этом узнать. Извините, но существуют охраняемые секреты, а люди в моем ведомстве надежные. К тому же прошу вас не забывать о том, что ваша дочь вышла замуж за моего сына не по любви, хоть они, как я считаю, замечательная пара. Со мной, моя дорогая, можно и нужно не прибегать к всяким хитростям и уловкам. — Павловский улыбнулся и, наклонившись, похлопал Устинью по руке. — Все равно то, что вы не договариваете, рано или поздно становится известно мне. Тем более что я ваш друг, а теперь даже родственник. Кажется, это называется сватом, да? Дорогая Юстина — это имя, кстати, вам очень идет, — вы мне сватья.

— Да. — Устинья рассеянно кивнула.

— Вы не волнуйтесь — с этой профурсеткой уже провели соответствующую работу. Ей, как я понял, очень не хочется лишаться московской прописки. Ну а сына я беру на себя. К тому же в неврологии его основательно подремонтируют, можете не сомневаться.

— Не могу поверить, что Дима мог…

— Ну и не верьте на здоровье. Я сказал вам это как своей сватье. Мужу ни гугу — отцы очень часто воспринимают подобное преувеличенно болезненно. Это мы с вами все можем понять.

— Я не могу этого понять, — возразила Устинья.

— Ну, вы, польки, женщины романтичные и, как считается, очень верные. Вы, если не ошибаюсь, нашли своего первого мужа после шести с лишним лет разлуки, хоть он к тому времени уже успел связать себя с другой женщиной.

— Вы ошибаетесь, — сказала Устинья. — Это был мой второй муж.

— Вот видите, и в нашем ведомстве не сплошные боги сидят. К тому же в войну пропало много документального материала. А ваш первый муж жив?

— Он покончил с собой через неделю после нашей свадьбы.

— Загадочная история. Не менее загадочная, чем история с так называемой гибелью Ковальского.

— Так называемой? — Устинья вздрогнула. — Вы не верите в то, что Анджей утонул?

— Вы, моя дорогая, тоже в это не верите, хотя, по всей вероятности, в силу иных оснований, чем те, которыми располагаю я. — Он встал. — Ладно, с вами хорошо, но дело есть дело. Я немедленно позвоню вам, как только мы ее найдем. А вы, со своей стороны, еще раз переберите в памяти всех ее знакомых и даже не очень знакомых людей.

После ухода Павловского Устинья направилась в спальню и, порывшись за стопкой с постельным бельем, достала старую сумку, в которой хранились остатки памяти о прошлом. И эта странная записка, написанная рукой Анджея… Она нашла ее между страниц лежавшей за зеркалом Библии. Уже после того, как Анджей исчез.

«Между двух огней сгорит даже сам Бог. Я простой смертный. И большой эгоист. Тебе не кажется, что романтику в этой жизни не слишком сладко живется? Разочарованность хуже смерти. Счастлив обладающий даром любить до гроба. Ты счастлива, Юстина? Это не из жалости к тебе — мне захотелось. А что потом? Я ничего не знаю».

Возможно, записка пролежала в Библии не один день и даже не одну неделю — к своему стыду Устинья почти полгода не брала в руки Библию. Не до того ей было.

Но ведь это никакой не грех — Анджей всегда оставался ее супругом перед Господом Богом.

Устинья быстро спрятала все в сумку, сунула ее на прежнее место и легла на кровать. Она не спала прошлую ночь, очевидно, не будет спать и эту. Зачем одурять себя снотворными — вдруг появится Маша, а она не сможет ощутить всю полноту радости от того, что ее коречка жива. Почему, почему, спрашивается, она так ее любит? Неужели только из-за того, что Маша — дочь Анджея?

…В ту зиму в доме дуло от всех окон, и на подоконнике в ее комнате замерзли цветы в горшках. Устинья спала в пуховом платке и шерстяных носках — ветер почти всегда дул с севера, с холмов, и, проснувшись ночью, она слышала, как он разгуливает по ее комнате, шелестит в пучках развешенных повсюду сушеных трав.

Но заболела не она, а Маша-большая, хоть все трое спали в мансарде, где было гораздо теплее. У нее вдруг резко подскочила температура и начался бред. Устинья с ходу поставила диагноз — воспаление легких. Анджей всполошился, поехал в райцентр к Николаю Петровичу. На следующий день из города привезли пенициллин.

Устинья регулярно колола Машу в почти плоскую ягодицу и невольно думала о том, что, если она вдруг умрет, Анджей, оплакав досыта ее смерть, вернется к ней, Устинье. Она не хотела смерти Маши, но запретить себе думать об этом не могла.

Потом и маленькая Машка заболела, правда, не так тяжело, как мать, но тоже постоянно требовала к себе внимания, и стоило не прибежать сию минуту на ее зов, как она выскакивала из-под одеяла и неслась босиком и в одной рубашонке вниз.

Устинья сбилась с ног — от Анджея немного было толку, разве что принесет иногда из сарайчика ведра с углем и воды из колодца.

Как-то вечером Устинья сидела возле печки в кухне и штопала Машкины чулки. Маша-большая уже пошла на поправку, у маленькой тоже была нормальная температура. Устинья слышала, как спустился сверху Анджей, неслышно ступая в связанных ею толстых овечьих носках. Подняла голову и встретилась с его взглядом.

— Юстина, ты такая красивая, — сказал он по-польски. — Сейчас ты похожа на Гретхен за прялкой. — Он подошел и присел на корточки возле ее табуретки. — Мне иногда очень хочется знать, что ты думаешь обо мне, о нашем с тобой прошлом, о… — Он замолчал. — Разве могли мы представить тогда в мансарде, что через каких-то десять лет окажемся в этом ледяном доме среди диких равнин сошедшей с ума страны? Ты очень ревнуешь меня к ней, Юстина?

— Да, — ответила она и опустила глаза к чулку.

— Но ты ее любишь. И это что-то противоестественное. Все случилось так, как она предсказала. Только она не могла предвидеть того, что в один прекрасный момент нас вдруг потянет друг к другу с невероятной силой. Сопротивляться ей бесполезно. Правда, Юстина?

— Да. — Она боялась поднять глаза, а он попытался в них заглянуть.

— О, я вижу, ты готова на все. А что скажет твой Бог, Юстина?

— Не знаю. Мне все равно, что он скажет, — прошептала она.

— Это мне очень нравится. Значит, меня ты любишь больше, чем своего Бога. Ты замечательная женщина, Юстина. Ты само воплощение Евы. Можно я тебя поцелую?

Не дожидаясь ответа, он схватил ее за руки, рывком поднял со стула. Она выронила иголку вместе с чулком и чуть не потеряла сознание, когда губы Анджея коснулись ее губ. Но его поцелуй был очень коротким, хоть и страстным. Он шепнул ей на ухо: «Пойдем к тебе», и она молча повиновалась.