Выбор и путь. Заметки о современной прозе

Это были страшные мысли, мучительные и безысходные».

Едигею не дано дойти до крайних реше­ний. Уехав с разъезда, Зарипа сама покон­чила с ложным для всех, двусмысленным положением. В случае, когда Едигей мог определиться в жизни по-новому, мы не узнаем многих подробностей и ситуации, и его внутреннего состояния. Снова момент выбора и снова рассказ, будто бы оборван­ный на полуслове... Только потом понима­ешь, что это вряд ли случайно, что такие моменты, как бы ни были они важны для Едигея, какие бы зарубки ни оставили в его душе,— всего лишь моменты его бытия как огромного целого.

Еще раз герой романа принял вещи как есть, а это, выясняется, требует иногда не меньшей мудрости и мужества, чем реши­тельная жизненная переориентация.

Достаточно вспомнить перипетии романа, и станет ясно, что вряд ли можно говорить о каких-то склонностях Едигея к нравст­венным уступкам и компромиссам. Его многолетнюю жизнь на разъезде Боранлы, как и всякую другую целостную жизнь, не объяснить ни посредством компромиссов, ни с точки зрения бескомпромиссности: не те, слишком узкие мерки. Они вполне го­дились бы при оценке поведения человека в случае необычном, выходящем за грань повседневности, способном сразу же обна­жить в нем самое сокровенное. А вот по­пробуйте оценить какой-то один человече­ский поступок в бесконечной их череде, когда каждый день — и совсем обычный, и изначально необычен, как все в Сары-Озеках, когда испытание следует за испытани­ем и постоянная проверка человеческих сил стала нормой.

Приходит на память центральный эпизод из поэтичной повести-легенды Ч. Айтматова «Пегий пес, бегущий краем моря»: охотни­ки-нивхи, убедившись, что пресная вода кончается, уходят из жизни, чтобы спасти остающегося в лодке мальчика. В их реше­нии есть трагическая ясность. В этом выбо­ре, освещенном высокой целью, — упорное и яростное торжество всего живого...

Едигею очень часто хотелось бы ясности, потому что некуда деваться от сумятицы мыслей и чувств и надо снова выходить на свой разъезд, и решать бесконечные проб­лемы людских взаимоотношений, и пытать­ся ответить на вопросы, иногда очень же­стокие, заданные временем, и сохранять при этом твердость духа — иначе просто не выдержать.

Изображая такое движение человека сквозь годы и обстоятельства, художник, мне кажется, ставит перед собой более сложную задачу, чем при воспроизведении или домысливании поэтичного народного предания о самоотверженных охотниках...

«Трудолюбивой душой», по словам само­го автора, наделен его герой. Все, о чем вспоминает Едигей, не остыло, не покры­лось пеплом в его памяти. Все принадлежит ему — радость и печаль, свои собственные и тех, с кем он был связан. «Мыслить всегда тяжко»,— говорил Абуталип, друг Едигея, пострадавший после войны из-за злого на­вета. От трудной, а иногда и мучительной работы мысли герой романа не отказывался никогда.

Разъезд Боранлы-Буранный так далек и затерян, что до него, кажется, и добраться невозможно постороннему. Но даже на дальнем степном разъезде не спрячешься ни от времени, ни от житейских бурь, ни от себя самого, вправе подумать Едигей.

Разъезд — звено на линии связи между городами и поселками. Сам же Едигей, прозванный Буранным, ощущает себя зве­ном в причудливых соединениях прошлого и настоящего, в межчеловеческих связях.

«Конечно, есть общая истина для всех, но есть еще у каждого свое понимание»,— утверждал Абуталип Куттыбаев, делая за­писи для своих детей-несмышленышей о войне, о том, что довелось ему узнать и познать. Только много лет спустя, когда уже ушли в прошлое тяжелые пережива­ния, связанные с арестом Абуталипа, когда и реабилитация Куттыбаева тоже стала прошлым, сумел Едигей по-настоящему оце­нить прозорливость своего друга: ничто доб­рое не передается без усилий, само собой — ни от родителей к детям, ни от человека к человеку вообще.

Многое наследует Едигей из нравствен­ности близких ему людей, их отношения к жизни. Это происходит словно бы само собой: для Едигея с его устойчивой мора­лью честного работника, как правило, очевидно, что хорошо, а что дурно, а бла­годаря своей трудолюбивой душе он жадно внимателен к опыту других. Он учился у Абуталипа, постоянно опирался на совет и поддержку, на житейскую мудрость и доб­росердечие Казангапа, ему важно убедить­ся, что и открытое им, устоявшееся в его разуме как истина может сослужить свою пользу. Ему хочется, чтобы и сын Казанга­па и другие участники путешествия на ро­довое кладбище смогли, достойно выпол­нив волю покойного, по-особому почувство­вать и увидеть землю предков — свою землю и землю своих потомков.

Снова путь Едигея по степи приобретает символический смысл. Нашему герою очень важно почувствовать, что и за ним идет кто-то, как он шел за Абуталипом и Казангапом,— это ведь исконный человеческий Путь.

Не скажешь, что эстафету поколений с радостью берут из Едигеевых рук. Ему трудно без огорчения вспомнить симпатичных современных ребят, которые, приезжая на разъезд, не могут понять, как здесь вы­держивают люди, почему они так мало за­ботятся о нормировании своего труда. Что же касается Казангаповых детей, то они источник постоянных волнений Едигея, он часто с тревогой спрашивает себя, что поме­шало наследникам этого труженика и муд­реца состояться в качестве людей.

Вот проблема: дети Казангапа сознательно выбрали свою стезю, воспользовались воз­можностью получить образование, им доста­лось куда меньше испытаний и боли, чем отцу, но их жизненные устои никак не на­зовешь твердыми.

В Сабитжане Едигея раздражает даже не никчемность его, не попытка казаться боль­шим человеком при более чем скромной должности. Сабитжану решительно не свойственна трудная работа мысли. Услы­шанное и увиденное оседает в его сознании только затем, чтобы было чем поразить окружающих, особенно если они оторваны от новейших веяний. Для него ничего не стоит ниспровергнуть богов с древнего Олимпа: «Их и не было, этих богов. Это все мифы. Сказки. А наши боги — они жи­вут рядом с нами, вот здесь, на космодро­ме, на нашей сарыозекской земле, чем мы и гордимся перед лицом всего мира». Слова, взятые напрокат. Есть в них и чудовищная — от заимствованности же — путаница греш­ного с праведным: «Вот ты, Едике, удивля­ешься, как они управляют по радио космическими кораблями. Это уже чепуха, пройденный этап! То аппаратура, машины дей­ствуют по программе. А наступит время, когда с помощью радио будут управлять людьми... всеми поголовно, от мала до ве­лика» — вещает этот напыщенный недоучка.

Мысль, если она выношена и выстрадана, в каждом случае несет свою «непохожесть» Бездумная заемность всегда на одно лицо. Что-то печально роднит Сабитжана с Андреем из повести «Прощание с Матёрой», может, только Андрей чуть посдержаннее и потактичнее на земле своего рождения. А так тот же восторг перед всем новым, точнее, новомодным... И точно так же эта душевная непрочность, это легкое обрывание корней своего существования вызывают принципиальное неприятие.

Едигею страшно при одном предположе­нии, что люди, опираясь на науку, могут получить над другими людьми неограничен­ную власть. Хорошо зная цену того, что названо в романе «ненавистью к личности в человеке», Едигей вынес из прожитых лет ясную, хотя и не всегда выраженную в сло­вах убежденность, что личность — основа основ, что не потерять ее в себе, а по мере сил поднять и укрепить — главное, ради че­го стоит преодолевать лишения и невзгоды, что только так и добывается глубокая ра­дость жизни.

Ответственность перед будущим, как бы простодушно она ни выражалась Едигеем, может принадлежать только личности.

Герою романа мало узнать, что путь на родовое кладбище закрыт из-за нужд по­явившегося в степях космодрома. Это Сабитжан вполне удовлетворится общими соображениями о мировых вопросах и «го­сударственной пользе», а Едигей отправится к ответственным людям, чтобы высказать свою точку зрения, чтобы наступающее новое не приносило даже малого ущерба тому, что есть, без чего оскудеет наша жизнь, разрушится ее целостность.