Выбор и путь. Заметки о современной прозе

АЛЕКСАНДР РУДЕНКО-ДЕСНЯК

ВЫБОР И ПУТЬ

ЗАМЕТКИ О СОВРЕМЕННОЙ ПРОЗЕ

Надо оговориться сразу же: эти заметки меньше всего претендуют на то, чтобы дать какую-то «фор­мулу» современного литературно­го процесса. Как бы ни был широк круг толкуемых произведений прозы, он не всеобъемлющ; даже если какие-то тенден­ции литературы более или менее ясны и сравнительно легко поддаются анализу, они всегда лишь часть литературного безбрежья.

Писательское слово универсально. Лите­ратура тем и прекрасна, что ей под силу любые жизненные сложности, что она за­нимается всеми нравственными проблемами, интересующими и волнующими человека. Но есть постоянные, неизменно высокие установки литературы и есть ее «сию­минутная» реальность, ее внутренняя ори­ентированность на те или иные особо актуальные вопросы действительности. Эта ориентированность неизбежно сказывается на духе, тональности и даже конструкции конкретных произведений, на проявленном в них способе художнического вторжения в жизнь.

У нас много написано о литературе нрав­ственного выбора. Можно с полным основа­нием прибавить: заслуженно много. Человек перед лицом решающего выбора своей жиз­ненной позиции, выбора трудного и драма­тического — эта ситуация, став предметом острого писательского исследования, позво­лила многое сказать о глубинных устремле­ниях героя, о тайниках личностного «я», о взаимоотношениях человека со своей средой и со своим временем. «Белый пароход» Ч. Айтматова и «Сотников» В. Быкова — всего два названия, но сразу ясно, о чем речь.

В произведениях, где герой поставлен в ситуацию предельную, или, как принято говорить, экстремальную, он, принимая жиз­ненно важное решение, определяясь четко и недвусмысленно, и раскрывает себя с максимальной полнотой; едва мы стали сви­детелями такого решения, действие начина­ет стремительно двигаться к финалу — свершилось главное, подлинное содержание вещи оказывается практически исчерпан­ным...

Проблема выбора, повторим, всегда при­надлежит литературе, как и иные насущные проблемы нашего бытия. Только в какой мере диктует она звучание, определяет вну­треннее строение литературных произведе­ний последнего времени? В частности, тех, что вызвали широкий читательский интерес? Попробуем пойти за логикой построения очевидно разных, принадлежащих разным национальным традициям произведений со­временной прозы.

«Вся жизнь — бесконечный выбор. Каж­дый день — от выбора утром каши и гал­стука до выбора целого вечера — с какой женщиной встретиться, куда пойти, каким образом убить проклятое время. Все совер­шается после выбора: любовь, война, убий­ство»,— говорит Илья Рамзин, персонаж ро­мана Юрия Бондарева «Выбор». Рамзину с его неясным военным прошлым вряд ли дано в романе высказать некую безупреч­ную истину: в его мизантропических речах причудливо смешаны грешное с праведным, бесконечно большое с бесконечно малым. И установленный походя знак равенства между гигантскими категориями бытия и мизерными категориями повседневного бы­та — резкое напоминание о том, что забол­тать, лишить подлинного смысла можно что угодно, любой мировоззренческий по­стулат.

К роману, некоторым сторонам его со­держания мы еще вернемся. Рамзинские же слова, столь не случайные в романе, вспом­нились потому, что они поневоле засвиде­тельствовали: серьезные понятия незаметно стираются, теряют свою многомерность от частого употребления. Литература, пустив их в широкий оборот, и корректирует, под­час вынужденно, свое отношение к ним.

Да, иногда нужно напомнить, что решение, равное человеческой жизни, и предпочтение одного блюда другому — слишком разные вещи.

Едва мы начнем говорить о литературе нравственного выбора, и неизбежно одним из первых всплывет имя эстонского писате­ля Энна Ветемаа. «Монумент», «Усталость», «Реквием для губной гармоники», «Яйца по-китайски» — произведения, хорошо из­вестные широкому читателю, многократно откомментированные всесоюзной критикой. Они легко зачислялись в разряд «интеллек­туальной» прозы, были отмечены холодно­ватой ясностью в постановке жизненных проблем. Их герои действовали в сюжетных положениях, по-лабораторному чистых. Че­ловек выбирал между карьерой и совестью; принимал четкое решение под угрозой смерти подлинной или мнимой. Рассматри­ваемая ситуация была предельной, в извест­ном смысле самоигральной, позволявшей и выявить сущность героя, и привести сюжет к логическому финалу. Упруго и слаженно двигался повествовательный механизм. Раз­мышления и переживания героев высвечи­вались обязательной иронией они далеко не всегда внушали симпатию, да и некоторая авторская отстраненность от происходяще­го помогала увидеть его подлинный объем­ный смысл. Э. Ветемаа упорно стремился к демонстрации разрушительной силы нрав­ственных компромиссов. Этим и привлекали его «маленькие романы», это и вызывало вокруг них жаркую полемику.

Сказанное писателем всерьез находит аудиторию и годы спустя. Наверное, «Мо­нумент» — не самая совершенная вещь Э, Ветемаа, но инсценирована она постав­лена в московском театре «Современник», и зал живо реагирует на своеобразную ис­поведь молодого скульптора Свена Вооре, отказавшегося от своего таланта ради ути­литарно понимаемого успеха...

Сделанное живет писатель движется дальше, и это движение никак не назовешь случайным.

Он уходит в сферу национального преда­ния — и появляется повесть «Воспоминания Калевипоэга», где простодушный тон скры­вает интеллектуальность апокрифа, где ле­гендарный герой, лишаясь привычного пье­дестала, приобретает плоть, обаяние, много­гранный «земной» характер.

А совсем недавно появился русский пере­вод романа Э. Ветемаа «Сребропряхи» — и та, и вовсе не та авторская рука...

Эстонский прозаик рассказывает о счаст­ливых слезах и истериках, о неожиданных находках и естественных потерях, об энту­зиазме и изощренном интриганстве, о кри­ках плановиков и стонах тонких знатоков эстетики, обо всем том, трудно подвластном человеческому уму, что объединяется в слове «кинематограф». Рассказывает весело, с юмором и сарказмом. В авторских инто­нациях угадывается многое — от чапековского «Как это делается» и романа «Вечер в Византии» Ирвина Шоу до фильма Фран­суа Трюффо «Американская ночь», язвитель­но грустного фильма о призрачном и беспо­щадном мире кино. В самом кинематографе с его вечной горячкой, с возникновением целого из бесконечных «кусочков», с его бесконечной имитацией подлинного заложе­на склонность к самопародии, что не мешает ему, конечно, быть высоким творчеством. Эту склонность отлично различают пишущие о кино, особенно о его технологической сто­роне: условно говоря, упавший «юпитер» может вдребезги разбить самый грандиоз­ный режиссерский замысел. Давно замечено и то, что «киножизнь», жизнь людей, сое­диненных на время съемок, соединенных весьма и весьма условно, может странным образом отразить и выразить подлинную, огромную человеческую жизнь.

В «Сребропряхах» есть все, чего можно ждать от романа о кино, написанного пером ироничным, уверенным и осведомленным. История снимающегося фильма, которая после всех недоразумений завершается вполне благополучно. История кинозолуш­ки (скромной костюмерши), ставшей кино­принцессой (исполнительницей одной из главных ролей). Еще немало историй, под­тверждающих ту здравую истину, что ви­димое и сущее очень часто далеко не од­но и то же.

Эти суматошные «квипрокво» следуют друг за другом, помогая решению вполне серьезной задачи — исподволь проявить под­линное в человеке, его сокровенную суть, его отношение к вещам. Главный герой, режиссер Мадис Картуль, не сразу застав­ляет с вниманием отнестись к его суете на съемках, к его будто бы не таким и значи­тельным поначалу переакцентировкам в сценарии будущей картины. Творческая по­зиция Мадиса заявляет о себе словно бы между делом, в шумных кинобуднях, в по­ложениях, по-житейски юмористических. Здесь даже неловко говорить о высоких озарениях духа.