Страница 4 из 16
«Понимаю ли я, что произошло? Отломилась часть моей жизни? Без Ильи я не могу представить ни своего детства, ни войны, ни молодости...»
И все-таки, повторим, только в обращении к прошлому черпает силы растерявшийся от обилия возникших перед ним проблем Васильев. Оно оказалось не таким, каким представлялось все эти годы, но оно было, оно часть судьбы, которую ни изменить, ни переделать уже нельзя.
Укрепить те, что есть, восстановить порванные человеческие связи — вот единственно возможный выход из «душевного нездоровья», увиденный Васильевым. Словно залитый солнцем островок в памяти Васильева — довоенная Москва, зима, жестокая стужа и улыбка девочки, навсегда связанной с ним... Не от нас ли зависит сделать менее хрупким эти островки, на которых покоится наша жизнь?
«...Как хорошо знать истину... Но ведь страшно и смешно — кому и для кого истина нужна, если ее торжество образует пропасть... между людьми... Вы понимаете меня?» спрашивает Васильев у следователя, изучающего обстоятельства смерти Ильи Рамзина. Сказанное по частному поводу только доказывает обостренное отношение героя к важным жизненным закономерностям.
Художник Васильев не выбрал какого-то иного, не известного ему, вдруг возникшего в его сознании пути. Он подтвердил свою верность избранной судьбе и людям, с которыми связала его судьба.
Движение действительности начало открываться Васильеву, когда он погрузился в ее многослойное, принадлежащее разным временам течение,— вот неизбежный вывод, к которому придет читатель романа «Выбор».
Слово «тенденция» ко многому обязывает. Да и так ли уж часто возникают в литературе новые тенденции и исчезают старые? И так ли уж редко обращается она к тому, что казалось давно забытым?
В конечном счете все — характер проблематики, стиль, структура произведения — определяется индивидуальностью писателя.
Но на его умонастроениях, особенностях его взаимодействия с реальностью неизбежно сказываются общелитературные и общественные умонастроения. А они всегда меняются со временем. Это особенно заметно, если сравнивать книги, принадлежащие одному и тому же автору и написанные в разные годы.
Вышедший два десятилетия назад роман Сергея Залыгина «Соленая падь» занял видное место в ряду произведений о гражданской войне. Было в романе кроме плотности социальных характеристик, отразивших время революционных преобразований, и нечто весьма существенное, связанное со временем создания книги: острота в постановке проблем нравственности, неотделимых от проблем решительного преобразования действительности, резкость во внутреннем размежевании героев — Мещерякова и Брусенкова, олицетворявших принципиально разное, с легко угадываемой проекцией в предстоящие годы, отношение к человеку как субъекту и объекту революции. Поляризация этих точек зрения была достаточно ясна, и Мещеряков, и Брусенков практически, на деле демонстрировали выбор своей позиции. Вряд ли затруднялся в выборе и читатель романа.
А вспомните «Комиссию» — роман того же писателя о тех же годах гражданской войны и с тем же, естественно, общим отношением к отображенным событиям. Вспомните это неторопливое, состоящее из «перетекающих» диалогов и монологов повествование, где мужики приуральской деревни истово докапываются до самого смысла своего пребывания на земле. На сторону нового строя жизни они становятся естественно, связывают с ним искренние надежды на благотворное обновление всего порядка вещей. Ожидание грядущих перемен пробудило невиданные силы в душах этих людей, заставило требовательно присмотреться к тому, как и ради чего они живут, как взаимодействуют (сказали бы мы) с окружаюгцим миром во всей его живой сложности.
В новой реальности происходит и расслоение в их среде, расслоение достаточно четкое и хорошо различимое в романе. Однако его художественную и философскую плоть составляет сама движущаяся человеческая мысль, которую не исчерпать четкими полярными формулами, мысль, которая стремится постичь целостную, состоящую из многих частей действительность и место человека в ней.
Опубликованы главы из нового романа Сергея Залыгина «После бури» — о пестрых и драматичных годах нэпа. Снова писатель ставит своего героя перед лицом самого времени, перед грозной, стремительно меняющейся действительностью. Он, этот загадочный человек с чужими документами, прибившийся в далекий сибирский город, стремится прожить чужой жизнью, выдать себя за кого-то другого, лишь бы хоть как-то пересидеть, переждать разразившуюся социальную грозу. О выборе позиции здесь довольно-таки трудно говорить, да и романиста, похоже, интересуют несколько иные акценты в его вещи. Если, повторим, судить по опубликованным главам, в них показано многостороннее, разнохарактерное воздействие действительности на человеческую индивидуальность, сама эта действительность дана с множеством эпически масштабных, документально убедительных примет...
Случайна ли такая ориентированность произведений, которые принадлежат писателю, весьма чуткому к литературным веяниям?
Попробуем присмотреться к внутреннему движению в творчестве другого интереснейшего нашего прозаика, Валентина Распутина. Сравним две его повести — «Живи и помни» и «Прощание с Матёрой».
Договориться нужно только об одном и распространить это на все заметки: если писатель (или литература в целом) сегодня с особым тщанием рассматривает какую-то социально-нравственную проблему, а, завтра другую, это не означает никакого собственно художественного прогресса или отступления.
Другое дело, что текущая литература чутко отражает наши сегодняшние представления об ориентированности человека в системе нравственных координат, об уровне освоения им меняющегося мира.
Скоро десять лет, как появилась повесть «Живи и помни», одна из лучших повестей о войне, где нет ни фронта, ни окопов, а есть глубокая и неразрешимая человеческая драма.
Сохранив верность мужу-дезертиру, Настена делает выбор, и трудный, и неспособный принести моральное удовлетворение. «Она осуждала Андрея, особенно сейчас, когда кончилась война и когда казалось, что и он бы остался жив-невредим, как все те, кто выжил, но, осуждая его временами до злости, до ненависти и отчаяния, она в отчаянии же и отступала: да ведь она жена ему. А раз так, надо или полностью отказываться от него, петухом вскочив на забор: я не я и вина не моя, или идти вместе с ним до конца хоть на плаху». Это размышления Настены незадолго до трагического финала — так и не успокоилась ее душа, так и не обрела уверенности после принятого решения.
В повести, правда, много такого, что заставляет подумать: а был ли так тяжек выбор? Настена, встретившись с дезертировавшим, сбежавшим в далекую сибирскую Атамановку Андреем, без особых колебаний решает быть с ним до конца. Если Андрей думает: «Нельзя перепрыгнуть через самого себя»,— то и жена его быстро приходит к мысли, что от судьбы не убежишь. Даже узнав, что у нее будет ребенок, Настена, похоже, не в состоянии сразу оценить драматизм случившегося. «Теперь она знала, что делать. Ничего не делать. Пустить, как оно есть, по ходу. Где-то там, близко ли, далеко ли, должно ждать ее тоже настрадавшееся, оттого что порознь, не вместе, ее собственное, законное счастье». А как же посетившее Настену незадолго до этого горькое озарение, что счастье ее «взошло... в самое неподходящее время», озарение, в котором вся суть повести? Не будем искать противоречий в Настениных душевных метаниях — слишком хочется Настене, чтобы все закончилось добром, и слишком хорошо чувствует она, что это невозможно.
Ей не из чего выбирать: плохо и так, и этак. Это о прошлом ее можно сказать: «Настена и замуж пошла не задумываясь, что из всех дорог она теперь оставляет для счастья лишь одну — ту, которую выбрала сама, но пока еще широкую и просторную, где есть место, чтобы разминуться добру и худу». Тот выбор не сравнить с нынешним, когда обстоятельства, время дают так мало вариантов человеческого поведения. Ведь «нормальная, зависящая от самого человека, а не от какой-то посторонней жестокости, от какой-то геенны огненной, жизнь» — только в смутных мечтах Настены. Сегодня же или с падшим, но любимым человеком — против людей, или с ними — против самого близкого человека