Страница 3 из 16
Момент решающего выбора часто уподобляют пику — пику человеческой судьбы. Интерес литературы к таким пикам естествен; естественно и ее стремление объять жизнь человека как нечто целостное, с реальными, раскрывающимися во времени противоречиями. Очевидно и то, что расположенные между пиками, у их основания, пространства людского бытия весьма относительно ровны и легко преодолимы. Вне реалий острого нравственного выбора трудно понять, к примеру, прозу Юрия Трифонова. Но ее столь же трудно понять, и не выявив, как в трифоновских повестях и романах убежденность и нравственность героя испытывались в повседневном, обычном, растянутом на долгие годы житье- бытье...
Интерес литературы к целостной жизни человека приобретает в наше время специфический оттенок. Слишком велики социальные и военные потрясения века, слишком заметны обрывы и новые линии в межчеловеческих связях, слишком бросается в глаза мощная динамика ежедневных жизненных изменений, чтобы сама проблема целостности нашего бытия не наполнилась глубокой внутренней конфликтностью.
О романе Ю. Бондарева «Выбор» писали много, и это избавляет меня от необходимости подробно останавливаться на перипетиях сюжета, обширной проблематике произведения, на страницах которого судьба столкнула двух бывших друзей, разбросанных ураганом войны.
Вина Ильи Рамзина, исчезнувшего в военной круговерти и возникшего много лет спустя в качестве иностранного подданного, доказана и самим романом, и его критикой. Уже упомянутые рамзинские слова о «бесконечном выборе» можно понять и как попытку Ильи оправдаться за все, что произошло с ним, объяснить его уступки жизненным обстоятельствам. Илья — живое воплощение нравственного компромисса и неизбежного краха, идущего за нравственным компромиссом.
Вряд ли, однако, только этим можно исчерпать назначение в романе фигуры Ильи Рамзина.
Впервые встречая Илью в Венеции, художник Владимир Васильев понимает вдруг, что стало страшно подумать о прошедших годах, разъединивших их.
«Каким же кажусь я ему?» — подумал Васильев, содрогаясь от ощущения времени, от жестокой его превратности, не щадящей ничего...»
Бывший друг детства оказался для Васильева зеркалом, возможно, искажающим, с другим расположением света и теней, но зеркалом, не знающим пощады, в котором Васильев вынужден увидеть себя сегодняшнего, свое военное прошлое, свое идиллическое замоскворецкое детство. Это зеркало, раз появившись, следует за Васильевым неотступно: и тогда, когда он принимает Илью в своей живописной мастерской, и тогда, когда они идут к матери Ильи, в Замоскворечье, дом их далекого детства, и тогда, когда идет странное застолье в шикарных гостиничных апартаментах «синьора Рамзэна», и в тот момент, когда Васильева вызывают прояснить обстоятельства самоубийства Ильи, и на похоронах, и, самое главное, в те минуты, когда Васильев остается наедине с собой и пытается найти ответ на мучающие его жизненные вопросы.
Безмерная «хрупкость жизни» начинает волновать Васильева. Его посещает мысль, что «все в этом мирю висит на волоске» — и страна детства, куда Васильев «опоздал приехать», и пошатнувшиеся отношения с женой, подлинным другом и опорой, и будущее дочери, в чью жизнь ворвалась тупая и недобрая сила, и само пребывание человека на земле.
Васильеву не так уж трудно ответить на вопросы Ильи, как бы зло они ни звучали. И спросить Илью о прошлом и нынешнем, даже спросить с него Васильев может без колебаний, с тем правом, какое дает ему прошлое боевого офицера и биография, неотделимая от биографий всех соотечественников. Здесь все более или менее ясно. Разлад в сознании Васильева начинается тогда, когда он пытается связать расползающиеся нити собственного бытия, своих привычных представлений обо всем сущем.
Растерянность перед жизнью, ее неумолимыми извечными законами — вот что начинает испытывать художник Васильев, долгие годы творивший в своей мастерской и волей-неволей ушедший в обособленный, не нарушающий внутреннего комфорта мир. Он вправе смотреть на Илью настороженно и взыскательно: они, разменяв шестой десяток, прожили слишком разные жизни. Но ведь прожили, и эти годы прошли, прошли для обоих. Их опыт, не будучи равным, может быть сопоставлен.
Рамзинские горькие слова о «бесконечном» выборе резко отзовутся в сознании Васильева, и другие слова Ильи — о том, что человек — жертва какого-то чудовищного эксперимента надчеловеческих сил и всякий выбор осуществляется не человеком, а именно этими силами — тоже не останутся незамеченными, не останутся без ответа в бесконечных диалогах художника с самим собой. Вывод героя прост и почти предсказуем: «...невозможно сделать выбор второй моей юности и второй моей судьбы». Важен сам путь к нему переоценивающего свою жизнь человека.
Есть одна из многих и очень важная точка несогласия Васильева с Ильей Рамзиным. Тот, утверждая категорически: «Правда, как и память, дается человеку в наказание»,— прав по-своему, но только по-своему. Как раз в прошлом, в памяти черпает, в конце концов, душа Васильева укрепляющую силу, пройдя извилистыми путями самопознания. И страницы, посвященные войне, становятся наиболее ясными, наиболее пластичными страницами романа.
«Разве можно согласиться с тем, что решение Ильи в тот июльский день 1943 года сыграло роль в его судьбе, изменило всю его жизнь? И я ничего не мог сделать, предугадать? Но можно ли было его остановить?» Эти размышления естественно возникают в романе. Человек ответствен не только за свои поступки и свою судьбу, а и за судьбы людей, с которыми он связан.
Речь идет о бесспорной и выверенной нравственной категории. Беда в том только, что живая действительность редко соответствует даже самым выверенным представлениям о ней.
Бывший лейтенант честно вспоминает и рассуждает о том, что видел собственными глазами. Он может восстановить каждый шаг Ильи «в тот июльский день» вплоть до его исчезновения в бою. Он знает, какую страшную роль сыграли в жизни их обоих майор Воротюк, пославший артиллеристов на верную смерть во искупление собственной ошибки, и старшина Лазарев с его повадками уголовника и злобствующего доносчика. Но Васильеву не под силу ни увидеть в том прошлом, как поступил Илья Рамзин, уйдя в бой и не вернувшись, ни понять подлинные побудительные мотивы рамзинского решения, если, конечно, оно было и если Рамзин не попал в плен тяжелораненым или в другом безвыходном положении.
Ситуация выбора — когда персонаж в читательском присутствии идет к своему принципиальному, роковому или спасительному решению и мы можем судить о его верности и обусловленности,— очевидно, отсутствует в романе «Выбор», во всяком случае, в эпизодах, связанных с Рамзиным. Да и необходима ли она была роману, герои которого подводят некие итоги прожитого, а если судят о прошлом выборе, то только с точки зрения достигнутого жизненного результата?
Владимир Васильев прожил отпущенные ему годы совсем иначе, чем Илья Рамзин, он стремился быть честным в творчестве, знал любовь и дарил ее, он жил на своей земле и добился признания у своих соотечественников. Ему досталась иная судьба, и он сделал все от него зависящее, чтобы она была именно такой, как есть. И не нашел успокоения, гармонии с окружающим. Самый верный выбор — вовсе не гарантия гармонического бытия в бесконечном будущем. Об этом неумолимо и малосентиментально напомнило, об этом заставило думать возникшее перед Васильевым странное зеркало в облике бывшего друга.
«Он вызывает у меня какое-то необузданное любопытство, и я спрашиваю его, а не он меня...»
Нравственные открытия Васильева не обязательно оказываются таковыми при ближайшем рассмотрении. Следя за его душевными метаниями, подумаешь и о том, что иногда ничто не дается человеку так трудно, как самые простые истины.
Самое трудное для Васильева в том и состоит, что появление Ильи Рамзина делает ясное неясным и смутным, имея в виду их общее прошлое, общий уход на фронт и общие военные будни, то есть самое драгоценное в памяти преуспевающего художника. Этого прошлого, по-своему идиллического, становится все меньше и меньше, значит, что-то отнимается от самого Васильева, от самих основ его бытия.