Выбор и путь. Заметки о современной прозе

Пафос таких романов принято называть трудным. Но он способен найти благодар­ный отклик у современного читателя, прояв­ляющего интерес к масштабным бытийным проблемам.

Наверное, широкое обращение к большим философским категориям не обходится в грузинской прозе без издержек. Может возникнуть известная перенасыщенность текста серьезными понятиями, существую­щими уже словно бы отдельно, отстраненно от конкретной человеческой психологии. Но сама интенсивность существования в современной литературе духовных и нрав­ственных ценностей — примечательное и симптоматичное явление.

Трудно представить Бачану Рамишвили вне соединения с миром общечеловеческой нравственности, вне мировоззренческих споров, которые он ведет и с соседом по больничной палате, священником Иорамом, и с самим собой. Его сознание никогда не дремлет. Здесь вовсе не обязательны оше­ломляющие философские открытия. И все же не стоит просто так, на веру принимать эту простоту... В беседе с автором этих строк Н. Думбадзе высказал соображение, особенно его подчеркнув, что писать труд­ные, сложные вещи бывает легко, а простые необыкновенно трудно. Он говорил, что ча­сто какая-то мысль кажется ясной и почти примитивной, когда она доказана, когда на эти доказательства потрачены чьи-то огром­ные усилия.

Такую точку зрения тоже нужно иметь в виду.

Бачана — человек наших дней, его раз­думья о тех, кто-стремился к истине задол­го до него, неотделимы от общих размыш­лений об окружающем, о содержании и направленности повседневных поступков. Его борьба с дельцами и взяточниками, его — для такого человека — нормальная деятельность писателя и редактора респуб­ликанской газеты имеет и чисто практиче­ский, и нравственный смысл.

Обращаясь к опыту предшествующих по­колений для ответа на многие животрепе­щущие этические вопросы, грузинская про­за, насколько можно судить, избегает по­верхностной актуализации истории. Между прошлым, нынешним и будущим устанавли­ваются органичные связи — таков характер мировосприятия, продемонстрированный пи­сателями Грузии в произведениях и на со­временную, и на историческую тему.

Уже упоминалось имя романиста. Отара Чиладзе. Подчеркнем: романиста. Ибо имен­но романы «Шел по дороге человек» и поя­вившийся совсем недавно «И всякий, кто встретится со мной...» заставили говорить о заметном имени в нашей современной лите­ратуре.

У каждой писательской репутации — ин­дивидуальная логика. Отар Чиладзе давно известен у себя на родине, да и среди зна­токов за грузинскими пределами как один из интереснейших, из самых изысканных национальных поэтов. Он автор многих по­эм, в которых очень сильно лирическое, субъективное начало... И вдруг «крупно­форматная» проза, огромные романические конструкции, тяжелые глыбы жизненного материала, перевернутые перед читателем.

В способности подвергнуть плодотворному сомнению общеизвестное есть ощутимая духовная свобода. Продемонстрировать ее соблазнительно. Но Отар Чиладзе дает свою версию прошлого, избежав ирониче­ского апокрифа как жанра. Его роман «Шел по дороге человек» движется несколь­ко иным путем, хотя авторская ирония, ав­торское сомнение время от времени про­скальзывают в интонации повествования.

На наших глазах разрушается привычная сфера древнего мифа. Разрушается в том смысле, что из него исчезают завершенность событий, однозначность характеристик, эпичность тона. Эпос — это всегда: закончи­лось, свершилось, было. В романе О. Чилад­зе все бурлит, клокочет, складывается, уми­рает и рождается заново. Высокое смешано с низким, прекрасное с уродливым, и роман может быть признан ироничным в том смысле, что он показывает: смотрите, сколь пестра и многомерна людская жизнь, как много в ней обыденного и обычного, а мно­го столетий спустя она предстанет в эпи­ческом ореоле, очищенная и возвышенная, и триумфальной походкой героев пройдут нынешние, покрытые пылью дорог и сраже­ний, далеко не всегда презентабельные дей­ствующие лица.

Золотое руно? Естественно, это шкура обычного барана, только ходил ее облада­тель по улице златокузнецов замечатель­ного города Вани, а каждый, кто проходил по этой улице, покрывался золотой пылью и становился похож на статую, а потом с удивлением рассматривал себя, статуеобраз­ного, в зеркале, специально установленном не чуждыми тщеславия мастерами. Развен­чивается легенда о руне, но тут же создает­ся новая — о златокузнечной улице. Такова поэтика романа, вовсе не чуждающегося гиперболы, щедро использующего символи­ку, скептичного по отношению к конкрет­ному мифу, но не к мифотворчеству вооб­ще.

Роман написан поэтом, это чувствуется сразу: «В этот самый день море наконец, после долгого колебания, решилось и отсту­пило на шаг от города. То был первый шаг — и самый трудный; дальше все долж­но было пойти само собой. Да и кто мог удержать море? Даже если бы все жители Вани от мала до велика вцепились в него, оно все равно ускользнуло бы, ибо никакая сила не может противиться тому, что замыс­лила природа»... и т. д. Наверное, от поэти­ческих опытов автора философская сосре­доточенность тона, буйство метафор, интен­сивность красок. И еще присущая поэтиче­скому сознанию убежденность, что чудеса нужно принимать «просто так», на веру, не пытаясь рационально объяснить их. Убежденность эта в немалой степени «дер­жит» повествование о людях античности, с немалым простодушием неофитов откры­вающих для себя все сущее.

Волшебен пышный, цветущий сад Дариачанги: достаточно сломать хоть одну ветку, как он исчезает с лица земли (что и проис­ходит в конце концов в городе, неспособном противиться злу). Но именно в этом саду гуляет со своими рабынями царская дочь Медея — сначала робкая девочка, а затем осознающая себя женщина, чье пробужде­ние написано с реалистической, плотской выразительностью.

Роман лишен величественной холодноватости мифа, на страницах его кипят земные, человеческие страсти. В столице колхов любят, ненавидят, плетут интриги, пьют ви­но, сражаются с предельной отдачей сил. Герои романа — цельные натуры. Они знают, что есть судьба, противиться которой нель­зя, но чье предначертание нужно выполнять с достоинством и спокойным мужеством. Так осуществляет свое жизненное предназ­начение Медея, с видимым спокойствием уходя за искателем золотого руна Ясоном. Так продолжает свое пребывание на земле грозный воин Ухеиро, став беспомощным инвалидом. Так стремится жить Фрике — один из самых противоречивых и трагичес­ких героев романа: когда он был мальчиком, царь Минос отправил его в Колхиду с тай­ной миссией — пустить в среде колхов ино­земные, греческие корни, чтобы изнутри расшатать цветущее государство. Расчет Миноса оказался дьявольски безошибочным. И Фрике, женившийся на дочери царя Аэта Карисе, и его сыновья бредили землей пред­ков и поневоле стали предателями прию­тившей, давшей им жизнь и силу земли...

В романе немало таких мировоззренчес­ких, философских парадоксов. Впрочем, не так уж редко это парадоксальность кажу­щаяся. Просто писатель берет большое и важное понятие и старается посмотреть на него с разных точек зрения. Он напоминает об относительности многих истин, что вовсе не отменяет насущной необходимости до­бывать, искать, отстаивать истину. Через многие испытания проходит Фарнаоз, сын увечного воина Ухеиро, каменотес и фило­соф, жаждущий справедливости. Принимая мученическую смерть, он в последнее мгно­вение видит на земле колхов сверкающий сад Дариачанги, возвращенный из небытия, волшебный, вечно плодоносящий, готовый принадлежать добрым и мужественным лю­дям сад.

Лучезарный «хэппи энд», правда, был бы неуместен в такой прозе. Многие вопросы, поставленные писателем, мучительны. Он менее всего способен удовлетвориться по­верхностно-оптимистическим отношением к человеку, человеческой истории, человечес­кой способности творить добро. Хиреет не­когда славный город Вани, подчинившийся жадному и тупому властителю, рушатся нравы, приходят в упадок ремесла. Из жиз­ни колхов уходят радость и вера, и этот распад описан пером поистине безжалост­ным. Ведь только ребенку, бросившемуся с высоты на землю, дано напомнить об из­вечной страсти человека к свободному по­лету, страсти, которая тлела в самой глуби­не душ жителей Вани. Если это и напоми­нание о неисчерпаемости человеческого ду­ха, то напоминание яростное и далеко не добродушное.