Страница 10 из 16
Глядя на Муравьева, Дирлевангер почти с юмором думает: «Прочесть бы его мозги: как изворачивается, как обещает себе и целому миру, что все поправит другими делами — еще верит, что будут какие-то другие». Дирлевангеровская реплика «про себя» — своеобразный ответ на действительные жизненные притязания Славы, ответ, демонстрирующий проницательность эсэсовца и напоминающий, что он фигура сильная, персонаж с характером. Многие более или менее существенные мысли «добровольцев» сопровождаются «ответами» в рассуждениях и Дирлевангера, и самого фюрера. Перед нами жестокая и проницательная идеологическая машина, машина подавления, вполне способная «просчитать» варианты поведения и даже мироощущения своих жертв и живых объектов. Весь смысл ее функционирования: всегда, во всем идея выше человека.
Нет нужды воспроизводить многочисленные афоризмы Дирлевангера вроде: «Так уж устроены люди, что ценится она (жизнь.— А. Р.-Д.) особенно тогда, когда ничего уже не стоит». Достаточно сказать, что он и олицетворяет собой машину, которая знает, как использовать людей в нужных целях, как быстро лишить их самой возможности действовать по собственному выбору, как избавиться от них после использования, но вникать в их психологию, находить с ними какую бы то ни было форму отношений считает просто излишним. «Гипербореи» могут позволить себе не испытывать зла к своим жертвам. «Тут уж не возмездие, тут идея — чистая, высокая!» — ликует Дирлевангер, думая о грядущей «акции» в Борках.
Как люди могли дойти до жизни такой?
Вот так — могли!
Жестокие обстоятельства, неверный выбор, губительная сила компромисса, нравственный крах — все это проблемы трудные, проблемы многозначные, но как быть с теми персонажами «Карателей», которые не знали никаких колебаний, которые стали сразу — за право ходить по земле и сытость — ревностно служить оккупантам? Это ведь по отношению к ним Белый и даже Муравьев — все-таки достаточно частные случаи. «Вон сколько фуфаек и кусков хлеба, тряпья всякого по полю валяется, по картошке. А выбрать, взять нечего. Один платок только и поднял, в цветах весь — подарок стерве могалевской, пусть покрасуется. Да еще спички отнял. Зажала в руке и несет. Куда ты несешь, спросить бы тебя? Наверно, как утром взяли ее от печки, так и не разжала руки. «Дай прикурить, тетка!» — а она не понимает. Умрешь от всех вас!» — развлекается один из главных персонажей книги Тупига, знаменитый в своей среде профессионал, умеющий, к примеру, одной очередью своего пулемета уложить всех, кто находится в комнате, а тех, кто плохо работает, то есть не обладает такой степенью мастерства, презрительно называет «сачками». А есть еще хихикающий уголовник Сиротка, с восторгом отправивший на тот свет свою возлюбленную, есть мрачный палач-умелец по кличке Кацо, есть Иван Мельниченко, хладнокровный убийца, вообразивший себя лихим атаманом и мечущийся на коне с опереточными «казацкими» выкриками. Есть немецкие фашисты разных рангов, разного происхождения, старательно, вдохновенно, аккуратно, но во всех случаях четко и бестрепетно делающие свое палаческое дело...
Социально-психологический материк, оказавшийся перед белорусским писателем, вернее, выбранный им для внимательного рассмотрения, вряд ли мог быть достаточно хорошо понят при создании одной лишь апробированной литературной «модели» нравственного выбора. Она, как заметил читатель, разработана в книге четко и убедительно, чтобы войти в общую систему авторских аргументов в разговоре о «гипербореях» недавнего прошлого и вовсе настоящего: идеи, поднимающиеся над человеком, живы.
«Каратели» — книга, последовательно разоблачающая саму философию фашизма.
...Меняются или видоизменяются со временем вопросы, которые человек обращает к окружающей действительности. Мы чаще задумываемся над философией жизненных явлений в их полноте и сложности. Литература помогает нам в этом, стремясь отразить изменения в нашем сознании, стремясь к тому, чтобы и художественною поиска коснулось существо этих изменений.
Иногда полезно вернуться не только к прочитанным книгам, но и к былым литературным спорам.
11 апреля 1979 года «Литературная газета» под рубрикой «Два мнения» провела обсуждение романа Нодара Думбадзе «Закон вечности». Статья Алексея Кондратовича называлась «В стиле «ретро», ответ Галины Кузнецовой «Сегодня и всегда». Из названий, в общем, ясно, кто как оценил роман.
Коснувшись сюжетных линий, характеристик, мироощущения героев «Закона вечности», автор статьи «В стиле «ретро» писал: «...оказывается, достаточно условен весь роман, и не пора ли нам принять это во внимание? Условность нынче в моде и энергично наращивает себе цену: это, мол, вам не набившая оскомину описательность или близорукий бытовизм, очеркизм и т. д. Условность претендует на философичность и поскольку все-таки побаивается совсем уж расстаться с понятием «реализм», то хочет предстать в виде некоего особого, высшего типа реализма. И эпитеты, подобающие этой «высоте», уже подыскиваются: ну, скажем, «синтетический реализм». Реализм, так сказать, философски (читай еще — современно!) осмысливающий действительность и соответственно этому осмыслению ее отражающий».
Подверглись сомнению и слова, сказанные в финале главным героем, журналистом и писателем Бачаной Рамишвили (...Душа человека во сто крат тяжелее его тела... И потому мы, люди, пока живы, должны стараться помочь друг другу, стараться обессмертить души друг друга: вы — мою, я — другого, другой — третьего, и так далее, до бесконечности... Дабы смерть человека не обрекала нас на одиночество в жизни...): «Обидно, что философский корень (или камень?) оказывается таким простеньким. У каждого под ногами лежит. И надо было его еще искать? Вместо того чтобы писать реальную и сложную жизнь без символических фокусов?»
Трудно сказать, в какой мере вдохновляет писателей такая критическая требовательность. В статье Г. Кузнецовой резонно сказано и о своеобразии художественной манеры Н. Думбадзе, и о праве писателя на эксперимент, и о том, что в романе сколько угодно примет и проблем как раз реальной и сложной жизни современной Грузии. И вывод: «Вечные истины наполняются большим содержанием самими людьми»,— свидетельствует о верном понимании специфики мышления грузинского прозаика.
Есть, однако, вопрос, который далеко не исчерпывается достоинствами и недостатками популярного романа: почему он привлек широкое читательское внимание? Что в нем задело, обеспокоило сознание читателя?
И еще: если вызвавшее полемику произведение — факт литературы, то какое явление за ним скрывается?
Не всегда легко определить, почему начинает казаться особенно ярким название книги, писательское имя; еще труднее найти глубинные причины усиленного звучания той или иной национальной литературы рядом с другими, не менее развитыми, нe менее богатыми на талантливые произведения.
Грузинская советская литература всегда заявляла о себе темпераментно и сильно. Но, пожалуй, ее участие в общесоюзном литературном процессе никогда не было столь заметным, как в последние годы. Раньше читатель в первую очередь с радостью различал имена своеобразных поэтических дарований Грузии; теперь настал час грузинской прозы. В нынешнем обиходе широкой аудитории — к произведения Нодара Думбадзе, постоянно заставляющие говорить о себе, и роман Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа», завоевавший шумный и прочный успех, и исторические романы Отара Чиладзе, сразу же вызвавшие напряженный читательский интерес, и еще имена и книги...
Феномен грузинской прозы как таковой мог, кажется, вызвать больший критический интерес. Мы много и хорошо говорим о многонациональном характере нашей литературы, но постоянно ли он берется в расчет нашей критикой?
И коллегами-критиками, и автором этих заметок уже не раз отмечалось, что Бачана Рамишвили, герой «Закона вечности», появился очень вовремя Жизнь литературного героя отразила трудные конфликты в республике, где ведется решительное оздоровление общественной атмосферы Очевидно, что такие книги сами активно вмешиваются в общественные процессы, в актуальные споры своей аудитории. Очевидно и то, что одна лишь социальная актуальность не обеспечила бы роману столь заинтересованного приема и в Грузии, и далеко за ее пределами.