Дотянуться до моря

Мы лежали во все более и более сгущавшейся вокруг нас темноте, молчали, я теребил ее сосок, уже не сознавая, что делаю, и что Дарьина плоть уже давно не откликается на мои прикосновения. Время ощутимо текло вокруг нас, по крайней мере я совершенно отчетливо ощущал его неумолимый поток, и мне казалось, что я чувствую, как его струи неуловимо колышут волоски у меня в паху. А может быть, это была просто конвекция от тепла Дарьиной руки, лежащей на моих чреслах?

— Арсений? — осторожно позвала Дарья. — Можно тебя спросить?

— Да, — ответил я, и мой голос для меня самого прозвучал как будто откуда-то из очень дальнего далека. — Конечно, да.

— А…, - начала было Дарья, осеклась, задумалась, и я заподозрил, что вопрос обещает быть непростым. — Обещаешь, что ответишь?

Я подумал, что попытка объяснить, что вот так подлавливать — это наивно просто таки по-детски, абсолютно точно была бы обречена на неудачу, и согласился:

— Обещаю.

— А-а…, - снова осторожно, как входя в холодную воду, протянула Дарья и, решившись, вдруг скороговоркой выпалила: — Тебе с матерью лучше было… — ну, ты понимаешь — или сейчас со мной?

Повисшая пауза совершенно точно отражала полнейшее мое непонимание, как ответить на этот вопрос.

— Тебе как отвечать? — попытался отшутиться я. — Просто, или честно и по существу?

— Конечно, честно, — очень серьезно отозвалась Дарья. — И по существу. Ты же не думаешь, что я задала этот вопрос так, для поддержания разговора?

Я повернул голову, попытался заглянуть ей в глаза, но для этого нужно было бы включить свет.

— Зачем тебе это? — спросил я.

— Я скажу, — тут же отреагировала Дарья, — хотя ты обещал ответить, а сейчас пытаешься увильнуть. Скажу, потому что вопрос, я понимаю, сложный и, возможно, моя мотивация тебе поможет. Так вот, максимально честно: меня это интересует потому, что я маму очень, очень люблю, но сейчас она мне не мать, а я ей не дочь. Мы — соперницы, как молодая и старая волчицы в стае, и молодой хочется знать, настолько ли она плоха в постели, чтобы эта составляющая не перевесила все остальное, и ее самец снова не оказался завтра со своей старой бывшей.

Она быстро приподнялась, повернулась, налегла мне на грудь своим нетяжелым телом. Ее неразличимые в темноте, совершенно черные сейчас глаза оказались в десяти сантиметрах от моих.

— Я не вынесла бы этого, — заканчивая мысль, тихо сказала она.

«Господи, ну зачем мне еще и эта гиря на душу? — подумал я, испытывая желание спрятаться от этого бездонного взгляда. — И без нее неподъемно!»

— И давно у тебя такие мысли? — уводя тему в сторону, спросил я. — О соперничестве с матерью?

— Всю жизнь, пожалуй, — задумавшись, ответила Дарья. — Ну, лет с одиннадцати-двенадцати — точно. Я помню, на даче, в бане, когда вместе парились, я смотрела на нее голую, но до какого-то момента не понимала, что вижу, себя с ней не сравнивала. А потом как-то щелкнуло, и я очень захотела иметь такие же ноги, жопу и сиськи. Сначала думала, что сейчас я маленькая, но вырасту, и у меня все это появится. Но время шло, ничего не вырастало, и годам к пятнадцати мои подозрения, что такой, как маманя, мне не быть никогда, превратились в уверенность. Это был девятый класс, мне тогда очень нравился один мальчик, но он смотрел только на кобыл, у которых все выпирало из выреза. Я возненавидела мать, у меня была страшная истерика, а когда она, успокаивая меня, объяснила, что генетически я пошла в отца, я стала ненавидеть их обоих. Тогда, я помню, я первый раз серьезно подумала, что жить незачем. Ну, дура, что поделаешь, но я это, к счастью, поняла, и осознание этого подтолкнуло меня к мысли, что стоит побороться. Я придумала себе имидж такой загадочной умняшки, которой красавчики пофиг, и которую могут зацепить только мальчики, енящие в женском поле не смазливую мордочку и сиськи, а ум и внутренний такой шарм с загадкой. Стала намеренно насмешливо отзываться о состоявшихся парочках: мол, да что эти дети могут? А сама по ночам тренировалась целоваться с подушкой, чтобы когда клюнет, не оказаться полной фуфёлой. Долго никто не клевал, потому, что, наверное, не могли разглядеть этот мой новый имидж сквозь неказистость. Но потом один мальчик из параллельного, немного прыщавый, но отличник, между прочим, начал как-то осторожно клеиться. Я его поводила на поводке немного, заинтриговала моим этим интересом к неординарным личностям, и он, чтобы доказать свою необычность, начал меня осаждать вовсю. Мне бы удовлетвориться победой, но вот уперлись мне его прыщи, я как представлю, что с ним целуюсь, так меня выворачивало прямо. В общем, отшила я его и стала ждать следующей поклевки, — только клев, видать, прошел. А у отличника за это время прыщей стало поменьше, и я попыталась снова с ним замутить, но моя врагиня блондинка Ирка Еровая, у которой уже тогда был третий размер, увела у меня его из-под носа. У меня снова настал период суицидальных раздумий, в результате которых я сделала два вывода. Во-первых: что поскольку привлечь достойного представителя противоположного пола я могу только своим внутренним миром, этот мир у меня должен быть соответствующим. А, во-вторых, что блондинка с сиськами для любого самого умного самца завсегда блюдо более лакомое, чем весь мой самый-рассамый внутренний мир. Вот я лежу тут сейчас с тобой, такая совершенно счастливая, и страшно боюсь, чтобы ситуация не повернула под этот второй мой вывод.

Она потянулась вперед плечами, шеей, губами, чмокнула меня в бровь.

— Я ответила на твой вопрос, теперь твоя очередь.

"Та-та-а!» — отчетливо прозвучали в голове первые такты из пятой симфонии Бетховена, но, как говорится в сказках, делать нечего, нужно было что-то говорить. Может быть, сказать просто — мол, с небезызвестной тебе особой у меня окончательно и бесповоротно, тапки, так сказать, врозь, не парься глупыми мыслями, я теперь с тобой, молоденькой, и мне все по кайфу. Но понятно было, что таким простым способом я не воспользуюсь, не даст как минимум вредная привычка просто так, по пустякам не врать.

— Слушай, Даш, — начал я, ощущая жуткое желание прокашляться. — Мы с твоей мамой… матерью знакомы тыщщу лет…

— Двенадцать, — перебила меня она. — Близко вы знакомы двенадцать лет — не так уж и долго, если вдуматься. А вообще меня и ее ты знаешь с одного и того же дня, поэтому сентенция о том, что с ней ты знаком вечность, а со мною миг, которую ты сейчас хотел развить, как-то не очень канает, нет? Я хотела получить честный ответ на совершенно ясный вопрос, а вместо этого ты собираешься прочитать мне лекцию о том, почему тебе так тяжело на него ответить. Ты просто не хочешь отдать себе отчет, как в этом вопросе все… просто! Когда у человека начинаются новые отношения, и он рвет со старыми, значит, в новых отношениях ему лучше, чем в старых. Когда у вас с матерью закрутилось, ты хотел бросить жену, потому что с матерью тебе было лучше, чем с женой. Сейчас я всего лишь хочу знать, есть ли у меня какие-нибудь шансы кроме моей настырности и того, что ты попал в трудную жизненную ситуацию. И мне кажется, что я вполне могла бы рассчитывать на общение на равных, а не на терпимость профессора в хорошем расположении духа к недоумку-студенту, вымаливающему тройку по предмету! И, пожалуйста, не зови меня, как мать, Дашей, мое имя — Дарья!

Раздраженная настойчивость отчетливо звучала в этой тираде и тоне, которыми она была произнесена. Она больно уперлась мне в грудь, соскользнула с меня и сердито затаилась рядом на постели. Я встал, отдернул с окна тяжелые шторы, и показавшееся безумно ярким сияние полной луны в обрамлении подсветки ночных фонарей заполнило комнату. В этом мире серебряного света и черных теней загорелое Дарьино тело казалось темно-серым зигзагом, начертанном на снежно-белой бумаге простынь. Я открыл окно, впуская в комнату удушливое тепло южной ночи и звенящее тремоло невесть откуда взявшихся в городе цикад. Закурил. Да уж, не характер — характерище! Тротиловая смесь отцовской таранообразной настойчивости и матерниного резинового упрямства. Надо бы скатить все с горочки плавно на тормозах, затушить грозящий разбушеваться огонь, но это было — невозможно. Я не спускал ни матери твоей, ни отцу, и тебе, Колобок, не спущу. У меня, видите ли, тоже характер.