Дотянуться до моря

На улице, оказывается, был уже вечер, и даже немного посвежело. Маринин Ниссан Кашкай уже стоял на своем месте, но раскаленный еще капот указывал, что вернулась жена домой буквально вот-вот. Я пешком поднялся на свой четвертый этаж, на ходу борясь с вставшими враскоряку в кармане ключами, но они не понадобились, — Марина, как это часто было, когда она возвращалась домой совсем уже в запарке, дверь за собой не заперла. Входя, я уже хотел привычно понудеть ей о недопустимости в наше неспокойное время подобных проявлений гостеприимства, но с порога меня встретил шум льющейся воды — Марина была в ванной. Чтобы не испугать жену, я приоткрыл дверь и легонько постучал в матовое стекло. Пластиковая шторка на ванной приоткрылась, и в образовавшуюся щелку, как зверек из норки, выглянула распаренная Маринина физиономия с намыленной головой. Я приветственно помахал банщице рукой.

— Привет, приве-е-ет! — овечкой проблеяла в ответ жена, щуря глаза из-под облачка пены на бровях. — Я прибежала все в мыле, как лошадь, думала, успею до тебя. Перетаскай, пожалуйста, пакеты на кухню, я скоро.

И, состроив потешную мордочку, зверек снова скрылся в своей полной пара норке. Непрозрачность тяжеленных магазинных пакетов не могла скрыть обилия вкусностей в них, и толком некормленный со вчерашнего обеда желудок бурно взбурлил соком. Оно и к лучшему, помогло хоть немного отвлечься от событий сегодняшнего дня, грохотавших, как огромные чугунные вагонетки, в моей голове. В ожидании кормежки я примостился в кресле, погрузившись в анализ этого своеобразного соревнования раздражителей, идущих из головы и желудка, каждый из которых стремился взять надо мною верх. Из ванной в пушистом белом халат, в таком же белом полотенечном тюрбане на голове, вся удивительно похожая на плюшевую игрушку, выскочила Марина, но неожиданно сошла с траектории, ведущей прямиком на кухню и, пробегая мимо меня, протянула руку и взъерошила волосы мне на голове. Я встрепенулся, вынырнул из себя, попытался поймать шалунью за подол халата. Марина, взвизгнув, увернулась, притормозила на середине комнаты и, исполнив нижней частью спины что-то из репертуара Mouline Rouge, скрылась на кухне, сдув с ладони в мою сторону воздушный поцелуй. Из-за двери сразу же раздался сковородочно-кастрюлечный лязг, захлопали дверцы кухонного гарнитура, зашумела, как авиатурбина, вытяжка над плитой. Вскоре с оттуда потянулись умопомрачительные запахи жарёжки-варёжки, а вслед за ароматами в приоткрытую дверь появилась Маринина физиономия и, хитро поводив вправо-влево глазами, сказала: «А повода, случайно, никакого нет? Я бы, честно говоря, выпила бы чевоньть без отвращения!» Я не стал распространяться о количестве поводов для выпить, имеющихся у меня, и просто кивнул. И пока я, наморщив лоб, теребил себе нижнюю губу, задумчиво рассматривая сквозь затемненную дверцу винного шкафа свою невеликую виную коллекцию, Марина с кухни позвала: «Дзынь, дзынь, дзынь, третий звонок! У кого билеты, займите свои места!» Я с сожалением оторвался от процесса любования бутылочными горлышками, затянутыми, как спортсмены в трико, в черную, красную и бордовую фольгу и, вытянув из прохладной темноты первую попавшуюся (это, кстати, оказался пощаженный мною вчера Шамбертен, — знать, пришла-таки его пора!), поспешил на зов.

В центре стола царила огромная миска с овощным салатом (помидоры — бакинские, огурчики- из Краснодара, нарезанный тонкими кольцами лук — настоящий ялтинский, а не поливавшаяся в процессе роста чернилами подделка красно-фиолетового цвета, сдобрившее все это светофорное многоцветие ароматное оливковое масло родом, разумеется, с Крита, не какая-то дешевая испанская подделка!), рядом на большом блюде переливались десятками оттенков желтого куски разломленной руками свежайшей тандырной лепешки. Еще шкворчащие, только со сковородки, ломти говядины уже исходили чуть кровянистым соком в тарелках, звонко и по-металлически поблескивали приборы вокруг них; тоже звонко, но совсем по-другому искрилось стекло огромных, граммов на семьсот, пузатых бокалов на высокой тонкой ножке. Две бутылки настоящего Боржоми (контрабанда!) пускали струйки мелких газовых пузырьков со своей стороны темно-зеленого стекла. Марина, уже без тюрбана, с рассыпанными по белым махровым плечам антрацитовыми спиралями еще не высохших волос, сложив руки на груди, с торжествующей улыбкой смотрела на меня сквозь густой флер семейного уюта, витавшего над этим великолепием. На этом полотне с названием «Простое счастье» не хватало двух вещей — красного вина и хозяина дома. Я не стал тянуть ни с тем, ни с другим, быстро откупорил бутылку, радуясь тому, что на декантирование этого нежного порождения Пино-Нуара не нужно терять время, и разлил по бокалам светло-бордовую с алым оттенком жидкость. «За тебя!» — подняла Марина тост. Я перегнулся через стол, поцеловал ее в губы, ответил: «Люблю тебя! За нас!»

Все было просто великолепным — вино, мясо, хлеб, овощи. Минут пять я просто наслаждался едой, и даже все тревоги сегодняшнего дня отступили куда-то далеко на задний план. Но вслед за первым насыщением все неизбежно возвращается назад, и сделать с этим ничего нельзя. Наверное, это возвращение из безмятежности каким-то образом отразилось на моем лице, и Марина заметила это.

— Чего тебя с утра сегодня обыскались-то? — спросила она, пригубливая вино. — Мне показалось, что у вашей Фенечки голос был какой-то слишком уж возбужденный.

Рассказывать жене все не было ни необходимости, ни целесообразности, она всегда из-за моих проблем очень переживала. Поэтому про «маски-шоу» в офисе я решил просто умолчать, а историю с арестом Питкеса несколько трансформировать. У вполне способной к анализу Марины запросто мог родиться вопрос, чего это я был на отдыхе такой недоступный. Поэтому о том, что «занос» денег на Министерство родился спонтанно, я умолчал, а арест Питкеса представил так, что подвел опоздавший на работу Павлик, и в капкан угодил Самойлыч.

— Безобразие! — на «полном серьезе» отреагировала Марина. — Как ты теперь строить будешь без Самойлыча? И вообще, что с ним теперь?

Я успокоил Марину, что с помощью Ведецкого рассчитываю вытащить старика в самые кратчайшие сроки, но она не унималась.

— А Павлик твой этот что ж такой козел? Важные дела, а он опаздывает? А, может, он знал, что там засада, и специально не пришел вовремя?

Я высмеял женино увлечение теориями заговора, но ее это не убедило.

— Ну, не знаю, не знаю, — с сомнением покачала она головой. — Но ты по крайне мере уволил его? Если бы кто-то из моих девок учинил мне такую подставу, я бы сразу же выгнала бы сучку на хрен! А ты всепрощающей дланью своей так и будешь всех покрывать, пока так не накосячат, что и исправить будет нельзя?

Я заверил разбушевавшуюся супругу, что уже примерно наказал Павлика, приказав айтишнику Диме Черновдовину (по игре слов Black Widow — Черная Вдова и Windows прозванного мною «Блэк Уиндоус») на месяц отключить проштрафившегося сотрудника ото всех порно-сайтов. Марина, глядя на мою совершенно серьезную рожу, пару секунд колебалась, воспринимать ли эту ахинею серьезно, потом, поняв, что попалась на стеб, обиженно фыркнула и с видом: «Ну, я тебя предупредила!» принялась за мясо. Я тихонько рассмеялся, примирительно потрепал жену по плечу и поспешил сменить тему.

— Как там отпрыск наш? — спросил я ее, подливая ей вина в бокал. — Занят чем-нибудь полезным, или так, размножается в естественных условиях?

Едва заметное облачко недовольства тем ироничным тоном, которым я начал разговор о нашем сыне, пробежало по челу моей супруги, но тотчас было изгнано большим, искренним и никогда не проходящим желанием Марины общаться на темы Кирюхи.

У меня в высшей степени непростые отношения с собственным сыном. Марина знает это, не считает правильным, но осознает, что в нашем случае по-другому быть не может. Когда Кирилл рождался, сосал мамину сиську, учился ходить и говорить, шел в садик, а потом в первый класс, я радовался всем этим обстоятельствам, как любой другой, и не замечал в себе никаких девиаций относительно стандартно-отцовской модели поведения. Но потом все стало становиться все более и более негладко. Учеба класса до четвертого шла нормально, но потом результаты заскользили вниз по наклонной. Все чаще и чаще из Кирюхиной комнаты, где Марина проводила ежедневный «разбор полетов», ее голос начинал доноситься все громче и со все более раздраженными интонациями. В пятом классе из детской все это выплеснулось на меня, и впервые я увидел в Марининых глазах, обращенных на сына, слезы не умиления и радости, а бессильного отчаяния. Выяснилось, что у учителей к Кириллу масса претензий, что его оценки (двойки да тройки) прямо пропорциональны его отношению к учебе и обратно — его самомнению. Что он ни во что не ставит старших, грубит, сбегает с уроков, и его видят в компании завзятых оторв и оболтусов, курящих и выпивающих, а по слухам, и балующихся травкой. Мы долго совещались, и решили, что парня нужно отвлечь и загрузить. Выбор пал на популярный из-за приверженности к нему тогдашнего главы государства большой теннис. Кириллу поначалу занятия нравились, он быстро прогрессировал, мы (в мамином лице, разумеется) начали возить его по соревнованиям, и в тринадцать лет он вошел в первую сотню рейтинга по России в своем возрасте. Он ходил гордый, говорил про себя: «Я спортсмен», ни на какие дурные компании у него просто не хватало времени. Но тут уровня усилий, которые он прилагал, стало не хватать, соревнования начали проигрываться, вчерашние «несоперники» громили его «под ноль», он вылетел даже из третьей зачетной сотни. И он даже не опустил руки, а просто сказал, что больше играть не хочет. Что на самом деле теннис ему никогда не нравился, он просто поддался нашему давлению, и вообще играют в него одни дебилы, весь кругозор которых укладывается в сектор попадания мяча после подачи. Услышав это, Марина, полтора года проведшая с ним на соревнованиях, разревелась, а я, от такой циничной наглости совершенно озверев, сгреб сына за грудки, встряхнул и велел заткнуться. Но теннис все равно был брошен, вернулись повзрослевшие и еще более подурневшие компании и проблемы с учебой и с учителями. Мы перевели его в другую школу на противоположном конце Москвы, но это не помогло. Стало только труднее его контролировать — под видом, что он в метро, он просто выключал телефон и часами шлялся неизвестно где. В один такой раз, когда его не было на связи четыре часа, и мы с Мариной оба, уже не зная, что думать, колесили по Москве между станциями метро, из которых он с большей вероятностью мог подняться на поверхность, он объявился, как ни в чем не бывало, с устойчивым алкогольным запахом и сказочкой про то, как у него отняли телефон, на самом деле обнаруженный матерью в дальнем кармане его рюкзака. В этот вечер я первый раз съездил сыну по морде, приведя его в состояние крайней обиды, а Марину — тихого ужаса. С этого вечера мое отношение к Кириллу начало стремительно ухудшаться. Я начал присматриваться к нему, не как к реплике своей ДНК, а как к абстрактному человеку. И скоро сделал вывод, что этот человек мне сильно не нравится. И не потому, что уродился он «сильно не в меня», а потому, что вырос в ленивого, наглого, лживого и самодовольного засранца. Несмотря на то, что Марина не курила никогда, а я никогда не курил не только дома, но и у ребенка на глазах вообще, Кирилл начал баловаться табаком уже классе в пятом-шестом. Часто приходил домой, что-то жуя и отводя дыхание — явно употреблял алкоголь. Все ненужное, пустое, дрянное словно притягивалось к нему, как железные опилки к магниту. В восьмом классе отчаявшиеся учителя чуть за что-то не исключили его из школы, и только случайное Маринино знакомство с школьной директрисой (обе они были завзятыми банщицами и вместе парились уже кучу лет, ничего не зная друг про друга) помогло спасти ситуацию. Пришлось второй раз в жизни прикладываться к его физиономии, и крепче, чем по первости. Кстати, по моим наблюдениям, помогло — радикальные меры вообще часто помогают там, где прочие рычаги бессильны. Летом, чтобы не болтался без дела, да и денег карманных чтоб заработал, отправил его от своей компании на стройку в Протвино, рассчитывая, что пробудет он там месяца два. Но он выдержал полторы недели, в тайном разговоре с матерью поставил вопрос ребром: «Или стройка, или мой хладный труп», и Марина с выпученными глазами полетела спасать сына от тяжелой неволи. Потом я поинтересовался у бригадира, как ему подсобник Костренёв Кирилл показался, и старый «бугор» даже из уважения ко мне не смог не скривить физиономию. Я тяжело вздохнул, понимая, что, если бы не родственные узы, такого человечишку я давно просто выгнал бы из своей жизни. До выпуска из десятилетки дотянуть его все-таки удалось, но окончание экзаменационной сессии отпрыск первый раз отметил кое-чем на самом деле серьезным — в очень плохом смысле. То ли на радостях, что покидает ненавистную школу, то ли от горя по поводу ссоры с очередной пассией, сдав последний экзамен, вместе с группой подростков Кирилл нажрался, и всех потянуло на приключения. Решили, что хорошо было бы прокатиться, и у одного мальчика на беду оказались ключи от папиного джипа. Наш оболтус вызвался рулить, а сомневающемуся обладателю ключей сказал, что «зуб дает, что тему закроет, если что». Против такого антре возражений, видимо, не нашлось, и ключи перешли в руки Кирилла. Завелись, поехали, и ровно через сто метров, не справившись с управлением, джип въехал в угол дома. Никто не пострадал, но подоспевший папа мальчика, оказавшийся азербайджанцем, державшим половину Рогожского рынка, выслушав своего отпрыска, спросил у Кирилла, правда ли он обещал «закрыть тему», на что засранец шлепнул губами: «Говно-вопрос!» На что прагматичный азер предложил пацану посидеть в подвале дома, где он живет, пока родители (то есть мы), не привезем ему десять тысяч баксов — во столько он оценил повреждения своего авто. Если бы не Марина, совершенно случайно проезжавшая мимо шумевшей прямо на улице разборки, сидеть бы Кирюхе в темной, и чем бы закончилось дело, неизвестно. По крайней мере, когда обо всем узнал я, первой моей мыслью было снять человек двести с объекта и вести их громить Рогожский рынок. С трудом Марина меня успокоила и убедила переговорить с азербайджанским папашей по телефону. То сначала пыжил, пришлось в ответ «напрячь мышцу», и нацмен сразу сбавил обороты и признал, что по совести в инциденте виноваты оба. «Тему закрывать» решено было «в пополаме», да и калькуляция похудела вполовину. Дома я долго смотрел на поникшего головой и адреналиново постукивающего зубами сына, но бить по мордасам не стал — может быть, зря.