Дотянуться до моря

Совершенно не изменившийся за все эти годы Леха Чебан стоял на пороге, и если бы я не был упрежден о том, что у старого кореша есть сын с голосом, удивительно похожим на отцовский, не уверен, что мысль, не переместился ли я на три десятка лет назад, показалась бы мне безумной.

— Здрасьте! — радостной улыбкой засветился с порога Чебан-младший. — Вы дядя Арсений, из Москвы? Батя стока об вас рассказывал! Проходите, проходите! Так здорово, что вы приехали!

Я перешагнул через порог. Та же тесная прихожая с белой шторкой, закрывающей вешалку с одеждой, тот же светильник без плафона под потолком, разве что лампочка не тогдашняя тусклая двадцатипятиваттка, а яркая белая, современная, энергосберегающая.

— Проходите, что же вы? — звал из-за угла коридора Лехин сын. — Нет, нет, не разувайтесь, не прибрано!

Я сделал пару шагов вперед. Да, и здесь все так же: слИвадверь в санузел, прямо — кухонка, откуда вкусно пахло борщом, направо — полутемная комната с зашторенными окнами. Даже тогда, по молодости, эта квартирка не казалась большой, но такого, как сейчас ощущения крохотности, сжатости не вызывала. Сейчас же я почувствовал, что не понимаю, как в такой тесноте можно жить, — квартирка была максимум метров тридцать площадью; по сравнению с ней мои совсем не гигантские по московским меркам восемьдесят «квадратов» казалась полем для гольфа. Я заглянул в комнату, в ее дальнем углу шло какое-то шевеление, но после слепящего света в прихожей кроме обтянутой белой майкой спины младшего Чебана я ничего не различил. А, нет — вон колесо какое-то со спицами, велосипед, что ли? Они что, велосипеды еще здесь умудряются хранить?! Да нет, это не велосипед.

Белая спина разогнулась, раздался какой-то визг, стук, ладная фигура Лехиного сына развернулась на месте, и из-за нее, как из-за плаща фокусника, выехала по дуге инвалидная коляска на колесах, так напоминающих велосипедные. Чебанов отпрыск крепко сжимал черные рукояти, приделанные к спинке, а в самой коляске, опираясь на кривоватые подножки странно тонкими даже в обтягивающих их трениках ногами и бессильно свесив с подлокотников длинные кисти рук, сидел седой старик, чем-то отдаленно похожий на молодого парня за его спиной. Скорее, мозгами, чем глазами и памятью я узнал в старике друга и сослуживца.

— Леха? — не смог не выдать своего изумления я. — Ты? Ты! Ты… Что с тобой?!

— Да я это, я, — хрипловато кхекнул старик. — А ты чего видеть ожидал? Яблони в цвету? Так это вон, молодежь пускай цветет, ее время. Хотя ты вон выглядишь молодцом, раздобрел только. А так посмотреть — все тот же сержант Арсений Костренёв, не перепутаешь. Ну, здорово, Сеня, долгонько не виделись!

И Леха, протянув ко мне со своего кресла руки, сгробастал меня в неожиданно крепкие, не продохнуть, объятия. Я тоже обнял его, но как-то неловко (мешала спинка кресла), прижался щекой к его небритой колючей скуле, ощутил его запах — купаж старости и больницы, ни с чем не перепутаешь.

— Здорово, Леха! — прошипел я ему на ухо, удушаемый одновременно его объятиями и слезами.

— Так, а вот этого не надо! — видимо, почувствовав кожей мокрое, ощетинился Чебан. — Нечего тут сырость разводить, будто кто-то помер. Колька, хорош в спину пхать, марш на кухню, все у тебя готово? Сень, а ты давай-ка мыть руки с дороги, да за стол, а то водка согреется, и закусь остынет.

Одной рукой ловко крутя колесо, другой Леха затолкал меня в ванную, еще более крохотную, чем вся квартира. Буквально ввинтившись в узкое пространство между унитазом, раковиной и сидячей ванной, я умудрился-таки вымыть руки, всего один раз ударившись локтем о стену, да зацепив на обратном вращении невесть зачем приделанную к стене гнутую металлическую ручку. Вспомнив армейские времена и еще раз подивившись тому, насколько за последние тридцать лет изменились мои представления обо всем, я выскользнул из ванной. На кухне стоял дым столбом, Леха распечатывал запотевший брусок неизменной украинской Хортицы, Колька заканчивал разливать ароматный борщ, на столе теснились блюдечки с салом, колбасой, овощами. Среди урчащего холодильника, мойки, плиты и уж занявших свои места Лехи и Кольки оставалась только узкая щель между столом и стеной, и именно туда мне предлагалось влезть, — по крайней мере, именно там стояла единственная свободная табуретка. Я исполнил новый танец, и в результате все-таки уместился в эту щель, усевшись, правда, немного вполоборота и обняв коленями ножку стола.

— Так, Кольк, ну-ка, двинулся! — рявкнул на сына Леха. — Ишь, расселся, барин!

Самому Кольке двигаться было некуда, он сидел вплотную к старой крашеной тумбе, являвшей здесь собой основную часть кухонной мебели, но тот с готовностью втянул живот и потянул на себя стол, и даже подвинул его — сантиметра на четыре. И тут я ощутил разницу между понятиями «нэмае зовсим» и «нэмае, но трохы всэ таки е», потому что сразу смог засунуть под стол обе ноги, из положения «искоса» повернувшись к поляне всем фронтом. Леха разлил водку (только себе и мне, пояснил: «Этому рано еще!») по старомодным лафитникам (неужели все тем же?!) и поднял первый тост:

— Ну, как принято говорить в нашей незалэжной — за зустрич!

Чокнулись, махнули. Водка морозной ртутной каплей заскользила по пищеводу, растеклась по желудку горячим огнем.

— На, заешь, — подоспел Леха, протягивая мне кусок ароматного черного хлеба, покрытый розовым салом и ломтиком огурца, и тут же налил по второй.

Вторая пошла так же хорошо, но немножко по-другому, немного постояв где-то на середине пути, и уже потихоньку растворившись дальше уютным теплом. Под нее хозяин дома протянул мне бутерброд с горчицей и подвинул тарелку с борщом:

— Похлебай.

Тарелка фантастически вкусного красно-фиолетового борща со сметаной улетела в один миг, Колька сразу налил добавки, под третью и четвертую опустела и она. В теле была сытость, на душе — блаженная истома, и только червячок предстоящего разговора неприятненько свербил, пробиваясь сквозь искреннюю радость встречи.

— Ну, рассказывай, — начал, наконец, Леха. — Что за проблемы привели знатного москальского гостя до нашей скромной хаты?

Червячок высунул голову и, гаденько осклабившись, тяпнул, — где-то под сердцем захолодело. Задело и «москальского», но так, больше из нелюбви к подобного рода штампам: приедь старый кореш ко мне, я никогда, даже в шутку не назвал бы его хохлом. Гораздо больше зацепил «знатный гость», неприкрытый намек на разницу в социальном статусе и на что-то нехорошее касательно этой разницы у хозяина в душе. Я проглотил обиду, но делиться проблемами как-то сразу расхотелось.

— Давай лучше ты сперва, — ответил я, наливая по полрюмки. — Как это тебя угораздило? Когда?

И я осторожно кивнул подбородком на Лехины колеса.

— А, это-то? — усмехнулся он, стукнув кулаком по черному подлокотнику. — Да это так, невезуха. Как говорится, бывают в жизни огорчения.

— Пап, я, может, пойду, — тихонько встрял в разговор Колька. — У вас с дядей Арсением все есть, борщ я подогрел.

— Водка есть? — хмуро вскинул на сына глаза Леха. — Водки сколько?

— Две бутылки еще в холодильнике, — ответил Колька, вставая из-за стола. — Вам хватит на сегодня.

— Хватит, хватит, — ворчливо передразнил сына Чебан. — Почем тебе знать, пацан, чего взрослым хватит, а чего нет? Ладно, давай, топай, не пропадай только.

— Ага, я на связи! — радостно закивал головой Колька. — Дядь Арсений, пока! Вы же не уедете? Ну, так завтра увидимся!

И он с улыбкой протянул мне руку. Только улыбка эта и отличала сына от отца тридцатилетней давности, — Леха, выросший в пропитанной принципом «homo homini lupus est» атмосфере подворотен никогда так открыто и жизнерадостно не улыбался.

— Хороший парень, — обернулся вслед хлопнувшей входной двери Леха. — Весь в меня, только характером в мать. Мать его, покойница, доброй женщиной была.

И в седых Лехиных глазах засверкали слезы. Я молча поднял рюмку, он — свою. Выпили, и Чебан словно замер, замолчал, опершись локтями о стол и невидящим взглядом глядя в окно, где густели сумерки.