Страница 9 из 50
— Я не уйду из Центра, пока не услышу звонка от вас, — резко произнес Куин и положил трубку.
— Прошу прошения, — сказал Кори, возвращаясь от телефона к стопу.
— Сейчас я принесу жареного гуся, — предложила Карен. — Вы когда-нибудь ели гуся, приготовленного по-польски, Дотторе?
Кори не ответил ей, погрузившись в размышления. Карен ушла на кухню, унеся тарелки из-под супа.
— Каким образом Куин вмешался в ваши дела? — спросил Гиллель.
Кори и ему не успел ответить: вернулась Карен и поставила на стол серебряный поднос с огромным жареным гусем.
— А ну-ка, Гиллель, разделай гуся, — сказал она и, пока Гиллель был занят тем, что выполнял ее просьбу, не отводила глаз от Кори.
— Когда мы выбирали свою профессию, — сказал Гиллель, действуя ножом с ловкостью хирурга, — мы сами ковали себе цепи. Обманывали самих себя, думая, что делаем этот выбор по собственной воле и веря в это, но оказались в западне. Наша профессия — это наша жизнь. Сущность решения научных проблем — в наслаждении, а симметрия вселенной, которая включает в себя и атом, и галактики — прекрасна.
— Прошу тебя, не надо об этом. Разве в жизни нет ничего, кроме работы? — взмолилась Карен.
— Свет или тьма? — спросил Гиллель и, не дожидаясь ответа, положил кусок гуся в тарелку Кори. — Научное исследование никогда не простит вам, если вы забудете о нем хотя бы на миг. О нем надо думать постоянно. Стоит хотя бы случайно перерезать тонкую ниточку — и уже никогда, быть может, не удастся снова связать ее концы. Капусту возьмите сами, Дотторе. — Гиллель положил следующий кусок гуся в тарелку Карен и сел. — У немцев это называют, на мой взгляд, очень удачным словом Selbstzweck — «самоцель», что-то вроде «вещи в себе». Работа — это самоцель. Когда я впервые увидел вас, Дотторе, я не мог понять вашей преданности работе и одержимости ею. Но вы на многое открыли мне глаза. Существует, наверное, только один путь, ведущий к успеху, — ваш путь.
— Не будем об этом, — насупилась Карен. — Сегодня Йом Кипур, единственный день, который мы можем отнять у ночи. И у тебя сегодня праздничный обед с Дотторе и со мной, и приготовила я его, между прочим, не на горелке Бунзена.
Гиллель положил на стол нож и вилку. Его смуглое, красивое лицо было обращено к Кори. Пристальный взгляд Гиллеля стал испытующим.
— Вам предложили извлечь и использовать РНК умирающего человека, а вы отказались?
— Вы не хуже меня знаете, что к такому эксперименту мы не готовы.
— Чего ждать? В нашем распоряжении может оказаться мозг человека, который пока еще жив. Нельзя упустить такой шанс. Мне двадцать восемь лет, Дотторе, и знаете, что сильней всего беспокоит меня? Время, которое несется мимо, безвозвратно уходя в прошлое. Я немногого достиг. Мы никогда не сумеем спокойно спать, беззаботно жить в кругу семьи, любить, мы не сумеем читать ничего, кроме своей специальной литературы.
— Он хочет развестись со мной, — сказала Карен. — Забыть про любовь? Что может быть важнее этого?
Гиллеяь положил свою руку на руку Карен, но обращался он по-прежнему к Кори.
— Давайте отправимся в Медицинский центр прямо сейчас, — сказал он.
— Зачем? — спросила Карен. — Разве не будет другого удобного случая? Как ни грустно признавать такое, но этот случай не уникален.
— Уникален, — сказал Кори. — Именно этот случай.
Он встал из-за стола и подошел к телефону.
— Прошу прощения, Карен, — сказал он, набирая номер, — но в данном случае существуют такие нюансы, о которых я не могу сказать вам… Куин? Как там у вас дела?.. Стимулируйте его сердце, даже если вы сочтете, что он уже мертв, поддерживайте его с помощью искусственной почки. Я буду через несколько минут.
Глава 5
Лицо Карла Хаузера Кори увидел только один раз в операционном зале Медицинского центра. Это было лицо человека, может быть, чуть старше пятидесяти лет. Выступающие славянские скулы, дряблая кожа вокруг подбородка, как бывает у резко похудевших, а прежде очень полных людей. Впалый живот придавал этому человеку сходство с гермафродитом.
— Взгляните сюда, — сказал Куин, приподнимая простыню. — Он подвергся варварской кастрации. Скорее всего — в концентрационном лагере. Такого я еще никогда не видел. Просто удивительно, как он выжил.
— Он не еврей, — сказал Гиллель. — Русский? Поляк?
— Немец, — ответил Кори.
Куин прикрыл тело простыней, оставив открытой только голову Хаузера. Сводчатые кости черепа, высокий лоб, чуть суженный у висков, доминировал над узкой нижней частью лица. Заметно облысевшая голова, чувственные, мягко очерченные губы — это было лицо человека, перенесшего немало страданий в своей жизни.
— Его тело должно было сильно измениться за последние несколько лет, — сказал Кори. — И характер тоже. Кастрация воздействует на метаболизм. Это был безнадежно угнетенный человек.
Глаза Хаузера оставались открытыми, но казались невидящими. Кори пытался определить, дышит ли Хаузер, но не знал, сокращаются ли дыхательные мышцы сами по себе или под влиянием аппарата искусственного дыхания и кровообращения.
В зеленом свете, отражаемом облицованными зеленым кафелем стенами, тело на операционном столе походило на мумию. Трое мужчин над этим телом некоторое время стояли молча. Им предстояло провести не операцию, а эксперимент, санкционированный правительством в силу каких-то особых причин. Медсестры и ассистенты не понадобятся. Свидетелей при этом быть не должно.
— Обескровливание сводит к минимуму вероятность пролиферации крови в череп во время удаления мозга, — нарушил молчание Кори, тщательно расправляя надетый уже зеленый халат.
Куин отвел взгляд от Хаузера и поднял глаза. Он носил сильные очки, прикрывающие большую часть лица между шапочкой и зеленой марлевой маской. Это был маленький человечек с быстрыми, птичьими движениями, привыкший без колебаний принимать решения и действовать скальпелем, когда жизнь его пациентов висела на волоске.
— Мы не можем сделать этого. Если церебральное кровообращение нарушено, аноксия может поразить более глубокие отделы мозга.
— Необходимо полностью заморозить мозг в азоте. In toto. Так же, как проделываем мы это с мозгом коровы. Сколько времени уйдет на замораживание?
Он повернулся к Гиллелю, который сразу прикрыл тканью сосуд Дьюара и подкатил подставку, на которой этот сосуд был установлен, поближе к столу, на котором лежало тело Хаузера.
— Пятнадцать секунд для мозга животного весом не более ста граммов. Эту цифру надо умножить на четырнадцать, что будет примерно соответствовать мозгу этого человека.
— Итого три с половиной минуты, — подытожил Кори. — Надо попытаться осуществить процесс замораживания, пока еще действует искусственное дыхание.
— Замораживание нарушает легочное дыхание, — сказал Куин, пристально всматриваясь в отечное лицо Хаузера — Лучше бы ввести трахеотомическую трубку.
— В опытах на животных сердце все еще сильно сокращается после полного замораживания мозга. Такое возможно и в данном случае. Сердце функционирует как будто независимо от мозга.
— Этот человек находится в состоянии клинической смерти. Если мы остановим работу сердца, в нем не останется ничего, что можно было бы назвать жизнью.
— А сколько осталось в нем жизни сейчас?
— Этого я сказать не могу, но клиническая картина такова, что можно было бы уже поставить точку, — решительно произнес Куин.
Кори в задумчивости скривил губы.
— Мы должны будем измерять температуру мозга во время замораживания с помощью термопар, погруженных на различную глубину.
— Я сделаю все, что бы вы ни сказали. Это ваш случай, а не мой.
— Лучше всего погрузить всю голову в жидкий азот при температуре ниже ста восьмидесяти градусов, — сказал Кори. — Это предохранило бы от повреждений мозжечок и ствол мозга. В этом случае не будет пролиферации крови и нарушений мозговой оболочки.
— Я использую сосуд Дьюара, заполненный четырьмя литрами жидкого азота. Этого достаточно для полного погружения головы, — отозвался Гиллель.