Страница 8 из 50
Тонкое, смуглое лицо Гиллеля лучилось улыбкой. Кори никогда еще не видел Гиллеля таким домашним и добродушным. Но никогда не видел и беспокойным, встревоженным или слишком ушедшим в себя. Уравновешенный, сдержанный Гиллель, казалось, никогда не испытывал особых волнений в процессе работы над самыми трудными научными проблемами.
Гиллель ушел па кухню, и Кори почти сразу услышал оттуда смех Карен.
— Уходи, уходи отсюда! Кому сказано? Не мешай. Нашел время для всякой чепухи! И где? На кухне!
Гиллель вернулся, улыбаясь еще шире, чем прежде:
— Мой отец ни за что не поцеловал бы свою жену на кухне. Да еще во время Йом Кипура! Он бы счел это святотатством.
— Этот парень гиперсексуален! — крикнула из кухни Карен. — Поэтому я и вышла за него замуж.
Гиллель зажег несколько свечей, погруженных в масло.
— Каждый день — новый день, — сказал он, — и каждый день мы начинаем заново, с нуля. Но мы, евреи, — фаталисты. В праздник Рош А-Шана[3] судьба на год предначертана на небесных скрижалях. А в День Йом Кипура — Судный день — она предопределена навсегда и не может измениться.
— Значит, вы верите в предопределения? — спросил Кори.
Он знал, что вера и профессия Гиллеля существуют порознь, независимо друг от друга. Кори знал Гиллеля как хладнокровного, умного и трудолюбивого человека, ученого, чрезвычайно быстро схватывающего суть дела. Он понимал Кори, как говорится, с полуслова, и их сотрудничество было весьма плодотворным.
— Мы, евреи, говорили «Qne seza, seza»[4] задолго до того, как испанцы произнесли эти слова на своем языке, — сказал Гиллель.
Он разливал в бокалы вино, когда из кухни появилась Карен о супником на серебряном подносе.
— Пожалуйста, зажгите еще несколько свечей, Дотторе, — сказала она. — Каждый должен сделать что-нибудь полезное и хорошее в день искупления греков.
— Не знаю, какие грехи я должен искупать, — как бы рассуждая сам с собою, сказал Кори, но послушался Карен. — Чтобы грешить, надо иметь время, а у меня его нет. Вот уже три года, как я занят своей нынешней работой, и восемь лет, как не грешу.
Его забавляло ощущение, будто внешний мир удаляется куда-то. И напористый Слотер стал казаться нереальным, и даже университетские пела стали почти чужими и как-то померкли в его сознании.
Карен выключила электричество на кухне, и маленькая жилая комната разом окунулась в свет, излучаемый свечами и оттеняющий округлый лоб Карен, ее широко поставленные глаза и чувственные тубы. Гиллель и Карен казались Кори людьми из другой эпохи. Они могли бы быть финикийцами или египтянами, потомками фараонов, принцем и принцессой чистой крови, последними в своем роду. Они были похожи на брата и сестру, соединенных кровосмесительным браком. Их полное взаимопонимание не способно было нарушить никакое вторжение извне, даже дети. Гиллель и Карен, казалось, знают какие-то секреты, которые скрывают от Кори, но он чувствовал себя уютно, он видел, что принимают они его в своем доме от чистого сердца.
— Сегодня я выпью немного вина, — заявил трезвенник Гиллель, поднимая свой бокал, и выпил вместе с Карен и Кори. — Это высочайший Шабат — Судный день. Вот так и живет человек — от Шабата до Шабата. Каждому дню недели отведено свое место вокруг субботы. Среда, четверг и пятница предшествуют Шабату, воскресенье, понедельник и вторник следуют за ним, и потом уже Шабат освящает их.
— Не слушайте его, — сказала Карен. — Он говорит такое только раз в году, а во все другие субботы повторяет домашнее задание. Ле-хаим![5] — предложила она Кори выпить вино.
В темных глазах Карен блестели веселые искорки. Гиллель смотрел на нее так, как, наверное, в ту минуту, когда впервые вдруг понял, что любит ее.
— Хотите присоединиться к нашей молитве? — спросил он Кори.
— Думаешь, Дотторе будет возражать? — в свою очередь спросила Карен мужа.
— Благословен ты, Аданай, Господь наш, Царь Вселенной, который освятил нас своими заветами и заповедал нам зажигать свечу, — нараспев произнес Гиллель на иврите, всем телом раскачиваясь взад и вперед.
— Теперь приступим к еде. Суп остывает, — сказала Карен. — Я удачно готовлю только раз в году, так что вы уж оцените это, Дотторе. Гиллелю все равно, что он ест, ради него и стараться не стоит.
— Меня избаловали в родительском доме, — сказал Гиллель. — Кроме того, не так уж важно, что вы едите в течение недели. Все самое лучшее надо приберегать, пока не наступит Шабат.
Карен зачерпнула густой суп из суповой миски.
— У меня был человек из Вашингтона, — сказал Кори, будучи не в силах больше молчать о том, что его занимало и мучило.
Карен бросила на него укоризненный взгляд:
— Сегодня мы отдыхаем. И вы тоже отдыхайте с нами, Дотторе, — от работы, я имею в виду. Я запретила Гиллелю даже думать о работе, и он обещал мне, что не будет. Правда, Гиллель? — она подалась вперед и искоса взглянула на мужа, а он положил свою руку поверх ее руки, и Кори почувствовал себя навязчивым нахалом.
— Сегодня я ничем не стану утруждать свою голову, — сказал Гиллель, — но и ты не будь слишком строга. Может быть, то, что Дотторе собирался нам сказать, не имеет никакого отношения к работе.
Карен снова предостерегающе взглянула на Кори.
— Это связано с работой, — признался он, — но не будем говорить об этом сегодня ночью. Дело закрыто.
— Какое дело?
— Не надо! — настаивала Карен.
В обрамлении длинных ресниц под густыми бровями нежно блестела радужная оболочка ее глаз. Лицо Карен казалось по-детски наивным и обиженным. Гиллель поднял руки в знак своей покорности:
— О'кей! Не буду.
В этот момент зазвонил телефон.
— Бьюсь об заклад — это его мамочка. Боится, как бы ее сыночек не умер с голоду после такого долгого поста.
К телефону подошел Гиллель.
— Вас, — сказал он, протягивая трубку Кори.
Звонил Слотер.
— Наконец-то я вас поймал! — голос Слотера переполняла с трудом сдерживаемая злость, как будто Кори нарочно прятался от него. — В университете мне отказались сообщить номер телефона Мондоро, в справочнике его тоже нет. Кто он такой? Кинозвезда, что ли? Президента Соединенных Штатов легче найти, а тут какой-то вшивый химик!
— Ладно, в чем дело? — остановил его Кори, приходя в раздражение. — Вы же нашли номер.
— Нашел, только для этого мне пришлось звонить аж в Вашингтон! — все еще бурлил Слотер.
Значит, на Гиллеля Мондоро у Слотера тоже есть досье. Кори почувствовал, что угодил в хорошо расставленную ловушку.
— Наш человек в коме.
— Вы сказали мне, что он уже несколько дней в коме, — ответил Кори, — а я сказал вам, чтобы вы не рассчитывали на меня.
— Приезжайте-ка лучше сюда — и как можно скорее приступайте к делу. Я в Медицинском институте, в кабинете доктора Куина. И химика своего прихватите с собой, хоть у него там этот Иом Кипур.
— Я ничего не могу и не хочу делать. — Кори невольно повысил голос, чтобы не уступать Слотеру.
— Неправда, хотите! Приезжайте сюда и хоть из-под земли достаньте для нас добровольца. Когда еще нам подвернется такой шанс?
— Это невозможно. Вы знаете мои возможности. — Кори взглянул на Карен и Гиллеля, делавших вид, что ничего не слышат.
— Оставьте ваши возражения при себе. — в бешенстве возразил Слотер. — Возьмите трубку, Куин, скажите ему сами. Он никак не поймет, что поставлено на карту. Ничего не могу ему втолковать.
— Слотер…
Но в трубке уже звучал непривычно взволнованный голос доктора Куина:
— Кори, мистер Слотер рассказал мне об эксперименте, который вы задумали…
— Я ничего не задумывал. Кроме того, такой эксперимент нельзя проводить немедленно, прямо сейчас.
— Этот человек, которого перевели к нам, умирает от уремии. Мы можем погрузить его мозг в азот и сохранить с помощью глубокой заморозки всего на несколько часов, чтобы вы тем временем успели подготовиться.
— Я не могу пойти на это. Вы сами знаете, каково это — приступать к эксперименту, не будучи полностью готовым к нему. Я готов лишь наполовину, а что потом?