Страница 46 из 69
Барон, не любивший церковной службы, особенно русской, потому что в русской церкви надо было стоять, употребил всё же немало усилий, чтобы попасть на эту заутреню: будет или не будет на ней французский посол — от этого зависел престиж Франции.
На прошлой неделе, узнав, что австрийский, прусский и английский посланники и даже поверенный в делах Северной Америки уже получили пригласительные билеты на торжественное пасхальное богослужение в присутствии императорской семьи, а он, посол Франции, не получил, барон хотел уехать в Новгород, будто бы знакомиться с древностями, чтобы хоть этим сомнительным алиби смягчить впечатление от демонстративной неучтивости, если бы она была проявлена со стороны русских. Но приглашение, подписанное министром императорского двора и обер-церемониймейстером, в конце концов пришло. Престиж Франции не пострадал, служебное самолюбие её посла было удовлетворено.
Барон тем охотнее ехал в Зимний дворец, что надеялся там поговорить о делах своего сына Эрнеста, вынужденного покинуть Петербург в связи с судом над его противником, кавалерийским офицером Лермонтовым. Но на днях суд закончился, и барону не терпелось вновь увидеть сына возле себя. Каждый раз, когда барон думал об этой несчастной истории между Эрнестом и офицером, ему невольно приходил на память тридцать седьмой год. Тогда чиновнику посольства, виконту д’Аршиаку, который даже не дрался, а только присутствовал на дуэли, пришлось навсегда расстаться с Петербургом. И если барона вообще-то не слишком встревожила тогда судьба д’Аршиака, который не был ему «ни сват, ни брат, ни новая родня», как говорят русские, то судьба и карьера собственного сына были ему дороги. А карьера мальчика ожидала блистательная: в двадцать один год, сразу же после окончания университетского курса, — секретарь посольства в столице великой державы. Утверждение в должности должно было прийти из Парижа со дня на день, и вдруг разразилась эта нелепая дуэль, вызов в суд, от которого Эрнесту пришлось почти бежать, вмешательство излишне осторожного и щепетильного Тьера, отказавшего Эрнесту в утверждении...
Всё громоздкое и, казалось, такое прочное здание, сооружённое неустанными усилиями барона, грозило рухнуть, как карточный домик: пусть даже военный суд и осудил дерзкого офицера, осудил с какой угодно строгостью (а барон не сомневался, что человек, ставший на пути одного из Барантов, заслуживал самой суровой кары), всё равно Эрнест не сможет занять должность в посольстве, пока общественное мнение будет на стороне его противника. Эрнест в этих условиях становился persona non grata[65]. Таковы непереходимые законы дипломатической этики, которыми барон всегда восхищался.
Но сейчас, когда эти же самые законы оказались помехой для карьеры его сына, барон впервые ощутил к ним что-то вроде неприязни, впервые они показались ему стеснительной условностью.
И всё-таки он не отчаивался: все Баранты были хорошими отцами, а он, Амабль Гийом Проспер — ещё и опытный дипломат. Такое сочетание чего-нибудь да стоило...
В церкви Зимнего дворца барон видел человека, с которым как раз сегодня искал встречи и который мог бы многое сделать для Эрнеста, но ни поговорить с ним, ни даже просто подойти к нему не удалось: барон всё время чувствовал на себе любопытно-враждебный взгляд выпученных глаз великого князя Михаила, который и был непосредственным виновником внезапного отъезда Эрнеста.
После некоторого раздумья барон решил сегодня же разыскать этого человека. Не сегодня даже, а именно сейчас: встречаться с ним у себя или у него барону было неудобно, но сейчас этот человек почти наверняка находился в таком месте, где встреча с ним будет выглядеть случайной. Сняв неудобный, тяжёлый от обильного золотого шитья форменный сюртук, барон оделся в лёгкую светло-серую пару с белым жилетом и отправился на завтрак к супруге министра иностранных дел графине Нессельроде. К. этим завтракам допускались восемь — десять человек во всей столице, в том числе и тот, кого хотел увидеть барон, чтобы поговорить о судьбе сына.
Графиню и её гостей барон застал в зимнем саду, с радостью услышав из-за сыро и сладко пахнувшей зелени голос того, кого он искал.
— Comme c’est charmant de vorte coté, mon cher baron[66], — поворачиваясь и протягивая ему руку для поцелуя, сказала хозяйка, когда барон, обогнув цветущий куст миндаля, подошёл к столу. — Comme c’est charmant!
Она уже виделась с бароном в дворцовой церкви, но, по каким-то неуловимым признакам угадывая, что этого не следует показывать, повела себя так, будто встречается с ним в этот день впервые.
Барон благодарно взглянул ей в глаза и, нагнувшись, коснулся губами её руки. Потом он поздоровался с гостями общим поклоном и, сев за стол, повязал поданную лакеем салфетку. Делая всё неторопливо — неторопливо чокаясь, неторопливо накладывая закуску, неторопливо разговаривая, — он, борясь с нетерпением, напряжённо искал предлог, под которым, когда завтрак кончится, можно будет, встав из-за стола, подойти к графу Бенкендорфу и увести его вглубь сада. Граф сидел сейчас на другом конце стола рядом с молоденькой женой петербургского коменданта генерала Захаржевского и, блестя глазами, читал ей французские мадригалы.
«Une fois était une lune, un jour il etait un pont...»[67] — доносился оттуда игривый и разнеженный голос графа.
Барон, никогда не упускавший случая поупражняться в русском языке, вполголоса объяснял хозяйке свои дела. Он говорил ей то, что собирался сказать графу Бенкендорфу перед тем, как попросить его вмешаться в судьбу Эрнеста. Что господин Лермонтов, по-видимому порывистый от природы, обладал к тому же несколько резкими манерами, свойственными многим военным (нужно быть объективным!), и не только в России. Что легко представить себе, насколько остро должен был ощущать свою несовместимость с подобным человеком Эрнест, всем существом устремлённый в сферу чистой мысли и выросший в обществе, где любые проявления житейского, обыденного отрицаются как нестерпимо вульгарные.
Графиня внимательно слушала, кивала завитой головой и глядела на барона с таким сочувствием, что он сказал ей и то, о чём хотел умолчать. Он сказал, что молодость и пылкий темперамент мешали Эрнесту понять и русских женщин: среди них действительно много красивых (графиня польщённо зарделась), но ещё ни в одной барон не встретил ничего похожего на то обаяние, которое отличает француженок. Им недостаёт духовности, увлёкшись, продолжал барон, и нет ничего удивительного в том, что княгиня Щербатова предпочла Эрнесту господина Лермонтова, родившегося в степной усадьбе и воспитанного в петербургской казарме.
Графиня, природная русская, слушала и кивала головой...
Барон искоса глянул в ту сторону, где сидел Бенкендорф. Его место занимал теперь старичок сенатор Халанский, который продолжал развлекать молоденькую генеральшу. Граф же Бенкендорф, приблизившись и близоруко щурясь на барона, сказал очень естественно и в то же время значительно:
— Вы, барон, помнится, обещали мне рассказать о вашем зимнем саде и дать несколько советов такому неудачливому садоводу, как я...
Барон извинился перед хозяйкой и, нетерпеливо взяв под руку графа Бенкендорфа, повёл его в дальний угол сада...
21
О том, что его переводят на Кавказ, Лермонтов узнал в тот же самый день, когда состоялась царская резолюция — накануне Пасхи. Но выпустили его из-под ареста только в конце Светлой недели. Когда его вызвали в канцелярию ордонансгауза, он не выдержал и стал сердито корить плац-адъютанта — того лысеющего моложавого майора, при котором месяц назад его переводили на Литейный.
— Полноте, батенька, экий вы порох! — со знакомым уже Лермонтову благодушием отозвался майор, — Сосчитайте-ка, сколько инстанций должна была пройти бумажка, и вы увидите, что она пришла ещё очень рано...
65
Нежелательное лицо (лат.).
66
Как это прелестно с вашей стороны, мой дорогой барон (фр.).
67
«Однажды была луна, однажды был мост...» (фр.).